В когтях германских шпионов - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

донесли, что в районе мельницы уже рыщут небольшие конные разъезды русских. А столкнуться с ними в сумерках, лицом к лицу — нет ни малейшей охоты. Рубят все эти канальи, отдать им справедливость, очень недурно… Помнишь, я тебе писал еще из Петрограда, что у них образцово поставлена рубка?

— Дальше…

— Дальше?.. Днём я повесил в одной деревушке нескольких поляков и двух жидов. Иначе нельзя!.. Необходимо нагонять ужас… Вообще обо мне ходят легенды, о моей жестокости… Мне надо быть особенно осторожным, потому что за мною охотятся… Да, представь… Когда мы их вешали, один рядовой поляк — фамилия этой польской свиньи Ковальский — что-то замешкался и буркнул по-своему какую-то чушь, вроде того, что он, мол, представлял себе войну несколько иначе… Как это тебе нравится? Я его вытянул стеком по спине… Но этого мало… Необходимо его расстрелять.

— А знаешь что? — оживился Прейскер. — Позови-ка его сюда… Мы его проэкзаменуем из «катехизиса»…

— Великолепная мысль! Это нас позабавит, пока подоспеет Флуг…

Гансу, обладавшему способностью немецкого солдата мгновенно превращаться на глазах начальства в обалделый соляной столб, велено было позвать гусара Ковальского и чтоб с ним еще один рядовой и один унтер-офицер…

— Угощу тебя русской папиросой, — предложил Гумберг.

— Давай! Ого, золотой портсигар!.. Откуда это? — с завистью вырвалось у Прейскера. Он взвесил на руке массивный, плоский портсигар. — Марок… марок восемьсот надо заплатить… Откуда?

— Откуда… — улыбнулся Гумберг. — Купил у одного пленного русского офицера…

— Купил!.. Это на тебя непохоже… Ты слишком умен, чтоб покупать вещи у пленных.

— Ты прав, мой друг. Дело несколько иначе обстоит… И этот золотой портсигар…

— Ну-ну?.. — заинтересовался Прейскер, вытягиваясь в кресле и забрасывая ногу на ногу.

— Видишь ли… Мне иногда приходится сталкиваться с некоторыми из своих прежних петроградских знакомых… Но там мы встречались в полковом собрании, в некоторых гостиных, а здесь, здесь отношения другие… И вот, был корнет Дорожинский… Милый, в сущности, мальчик, богатый… У него в квартире был небольшой фехтовальный зал… И в общем, было очень, пожалуй, весело… Затем ужин с шампанским… Я у этого Дорожинского перехватил даже пятьсот рублей, перед своим отъездом…

— Бегством, — поправил Прейскер.

— Пусть бегством, не всё ли равно? Дело не в этом… и, представь, дня три тому назад я в полукилометре наткнулся на неприятельский дозор из двух всадников… Со мной было четыре… Я велел спешиться и открыть огонь. Они же, русские, имели глупость, которая называется храбростью: вместо того, чтоб повернуть назад, броситься вперёд… Солдата мы свалили замертво, мешком упал, а офицер, оказавшийся этим самым Дорожинским, успел доскакать раненый и тоже упал. И мы узнали друг друга… Это был момент в высшей степени интересный… В его глазах я прочёл какую-то надежду… Но ты знаешь мой принцип — не брать в плен, даже раненых… А он был ранен тяжко. В грудь, навылет. Не возиться же с ним… И… ты понимаешь?..

— А что ты нашёл у него еще, кроме портсигара?

— Во-первых, эти прелестные часики, с золотым браслетом, во-вторых, бумажник. Там было около четырехсот рублей. Деньги я взял себе, а остальное выбросил. Остальное — письма его невесты и её портрет…

— Счастливец! Вот счастливец!.. — опять с завистью вырвалось у Прейскера. — Если тебе повезёт и дальше, война может сделаться для тебя прибыльным ремеслом… А скажи, он знал, что ты его пристрелишь?

— Знал.

— И не просил пощады?

— Нет!.. Гордость мешала… Но в его взгляде было столько презрения… Если бы взглядом можно было убивать, я не сидел бы сейчас с тобою за пивом. Об одном лишь просил, чтоб я и эту карточку, и эти письма переслал его невесте. Кстати, я даже знаком с нею… Дочь одного генерала… Но это уже сентиментальности… Очень нужно! Есть у меня время заниматься корреспонденцией… А вот и шаги, ведут мерзкого полячишку… Мы ему устроим экзамен!

И Гумберг, предвкушая удовольствие от «экзамена», потирал свои небольшие, холёные руки.

Прейскер подтянулся, сделал серьезное лицо, вправил монокль и принял внушительную позу…

19. «Они забавляются»

— А так вообще он хороший солдат? — спросил майор.

— Друг мой, хорошим солдатом может быть только немец, у которого дисциплина, повиновение начальству возведены в перл сознания… Он хороший ездок, и только… Все эти поляки, чёрт бы их побрал, словно срастаются вместе с лошадью. Центавры! Да, к сожалению, лучшие ездоки — это Познанское быдло… Наш крупный и мощный германец хорош и незаменим в пехоте, да в тяжёлых драгунских и кирасирских полках. Впрочем, ты сам это и без меня знаешь великолепно…

В сопровождении унтер-офицера и рядового — они ввели его с обнаженными саблями — вошел бледный, взволнованный Ковальский. После того как герр рит-мейстер вытянул его по спине своим камышовым стеком, поляк не ожидал ничего хорошего. Да и что хорошего может сулить солдату-поляку «беседа» с прусским офицером, потребовавшим его к себе ради одного лишь глумления?..

Ковальский — довольно высокий, стройный блондин, с тонким, типично польским лицом. Венгерка, рейтузы и сапоги — вся казенная форма сидела на нём, как своя собственная. Рядом с приземистой неуклюжестью белобрысых, широколицых немцев он выделялся и своим изяществом, и породою.

— Ближе поди сюда! — каким-то визгливым тенорком крикнул Гумберг.

Ковальский размеренным учебным шагом, но без немецкой утрировки, подошёл к офицеру и, звякнув шпорами, левой рукой придерживая саблю, правую поднеся к маховой шапке с белым черепом, вытянулся.

— Что такое? Сабля?.. Польская свинья, ты не достоин носить саблю! Унтер-офицер Румпель, отстегните у него саблю!

Румпель, отъевшийся унтер-офицер с порядочным животиком, нагибаясь и пыхтя в щетинистые, прокуренные усы, отстегнул у Ковальского саблю.

Прейскер, надутый и чванный, приготовился к любопытному зрелищу.

— Унтер-офицер Румпель, рядовой Шиман, встаньте по бокам этого негодяя-полячишки…

Раз — раз — раз… Оба солдата, в три темпа, механически «перестроились», и неподвижный, покрытый смертельной бледностью Ковальский очутился между ними. Неподвижный — это казалось только. Он весь незаметно дрожал, и вздрагивали пальцы руки, отдававшей честь…

Гумберг встал и близко подошёл к проштрафившемуся солдату.

— Ну, ты, знаешь «катехизис»?.. Смотри мне в глаза!

Ковальский молчал.

— Ты знаешь катехизис? — повторил Гумберг, как-то зловеще закусывая нижнюю губу.

В ответ, чуть слышно:

— Знаю…

— Кто самый великий человек на земле?

— Кайзер Вильгельм…

— В чём его главные заслуги?

— Кайзер Вильгельм поднял могущество Германии, могущество, созданное Бисмарком…

— Так… Еще?.. Дальше?..

Ковальский молчал. Он знал, что за это молчание его ждут побои. Знал… Видел, как пошло судорогою холеное, бритое лицо Гумберга, но сил не хватало вымолвить.

— Дальше!..

И Гумберг подошёл к нему еще ближе, вплотную.