Мой Бердяев - Наталья Константиновна Бонецкая

«творчества» по Бердяеву. И одинаково трудно, в случаях и Бердяева, и Лайтмана, – вернее, попросту невозможно нам, профанам, которым доступен лишь эвклидовский опыт, представить себе действительность в обратным к нашим восприятиях – не вбирающих, поглощающих, а отдающих, излучающих, эманирующих. Ведь нам и нечего отдавать Творцу, говорит М. Лайтман, замечая, что Творец и не способен к получению. И думаю, каббалистический рав оценил бы по достоинству прекрасный гностический образ, приведенный в одной из последних книг Бердяева, – он восходит к древней мудрости[564]. «Падшесть человека выражается в выпадении Солнца из него вовне, он остается во тьме и получает свет от внешнего для него Солнца. Человек должен был бы быть Солнцем Мира, излучающим свет, но он распространяет свою тьму на всю космическую жизнь, которая перестала ему подчиняться. ‹…› Это и обозначает объективацию духовной жизни человека»[565]: в этих словах – весь Бердяев, но и, как мне представляется – Михаэль Лайтман.

Итак, «бытие» – та категория, которая в философии Бердяева постоянно преодолевается «существованием», конкретизируемым как «творчество». Но не менее важна соотносимость бердяевского «бытия» с «небытием», – «небытие» же коррелятивно «свободе» и «злу». Как эти понятия трактуются в лайтмановской Каббале? Попробуем с этим разобраться.

«Бытие» – не последнее основание мира в метафизике Бердяева: «глубже бытия лежит Ungrund, бездонность, иррациональная тайна, первичная свобода, из бытия не выводимая»[566]. Бердяевский экзистенциализм исходит из «примата свободы над бытием, из добытийственной свободы»[567]. Свобода как небытие обозначена у Бердяева греческим термином мэон, указывающим на потенциальность бытия, – свобода чревата бытием. Бердяеву очень импонировала теософия Я. Бёме – почти зримая образность его созерцаний, динамический духовный космос. И Бердяев переводит Бёме на собственный – полуфилософский – полумифологический язык, описывая то, что, в его вере, представляет истинную «первомистерию бытия» – сотворение мира. Ицхак Лурия такой «мистерией» считал цимцум – сокращение Высшего Света с появлением «пустого места», точки небытия, в которую затем входит световой луч. Эта первичная точка – ничто, из коего творятся миры, – в лурианской Каббале, истолкованной доктором Лайтманом, понимается как желание получать Свет. Также и Бердяев, характеризуя «безосновную свободу» (т. е. ничто его метафизики), говорит о «страстном желании ничто стать чем – то»[568].

Каббала откровенно дуалистична в своих метафизических и квазиэтических постулатах. Существуют, противостоя друг другу, Творец и творение, желание отдавать (Свет) и желание наполняться; мировой – космогонический процесс есть их взаимодействие. Соответственно каббалистическая духовная практика признаёт «две линии» – правую и левую, причем ставится задача их гармонизации в линии «средней». На деле это означает рискованную (и на мой взгляд, проблематичную) работу со злом, т. е. «эгоизмом» получения: возрастание в «эгоизме» и «альтруизме» идет рука об руку. Бердяев, ставящий «свободу» над «Бытием», также вводит по сути второе начало в свою метафизику, а также в теологию. «Свободная воля», Ungrund, «ничто» есть и в Боге: ««В Боге есть природа ‹…›, Божественное Ничто ‹…›. Бог порождает, реализует себя из Божественного Ничто ‹…›»[569]. Это похоже на софиологию С. Булгакова, где Божественная природа обозначена как София. У Бердяева «переход от небытия к бытию совершается через возгорание огня из свободы»[570] – во тьме Ungrund’a блистают вспышки света, что́ и есть «космологическая мистерия». Таков тот как бы зримый образ генезиса бытия по Бердяеву, о котором говорилось у меня выше. Дуализм света и тьмы, их таинственная игра – то, что несомненно роднит гнозис Бердяева с лурианской Каббалой. Бердяев претендует на то, что ему удалось философски уловить и описать эту самую «несотворенную» свободу в ее переходе в бытие: «Тайна первичного существования с его свободой, с его творческим огнем раскрывается в сторону субъекта», – экзистенциализм Бердяева – это философия субъекта. Между тем бытие как «застывшая свобода», «затушенный и охлажденный огонь» проблематизируется онтологией: это философия объекта, порожденная «трансцендентальным сознанием»[571].

В метафизике Бердяева и лайтмановской Каббале представления о бытии-небытии развиваются в двух планах – теоретическом и практическом. Теория в обоих воззрениях восходит к мифу. Бердяев принял космогонический (одновременно и теогонический) миф Бёме о темной бездне Ungrund’a, где возжигается творческий свет и начинается мировой процесс. Доктор Лайтман взял за основу лурианский миф о цимцуме – первичном самоумалении Творца, приведшем к творческому событию – вхождению Света во тьму пустоты. Трудно сказать, насколько разнятся начала метафизики в Каббале и гнозисе версии Бердяева. Однако если Бердяев ограничивается указанием на один исток мирового процесса, то доктор Лайтман изображает этот процесс в деталях. Исходная черная точка небытия – эгоистического желания, под воздействием Высшего Света совершает длинный путь развития. Духовный организм мироздания, «геном» которого служит система из десяти сфирот – первых стадий развития желания; место в мироздании человека как единой Души – Адама Ришона, а также пути отдельных индивидов: метафизика как система мироздания доктором Лайтманом представлена в качестве величественной световой картины. Однако как Лайтман, так и Бердяев, на мой взгляд, скорее гностики – практики, чем теоретики. Оба имели некий духовный опыт, который признали за универсальный и не только следовали ему в жизни, но и конципировали его своими учениями. То, что лишь доктор Лайтман стал духовным наставником, для меня не существенно, Важнее то, что в своей духовной практике оба они стремились к подлинной – высшей и вечной жизни, к духовному Свету, являющему для них Божество. Понятия бытия и небытия рождались именно в этом опыте. Для Бердяева и Лайтмана они скорее категории практического, а не «чистого» разума[572].

«Миробъектов» послекантовской гносеологии – вот в действительности «небытие» для Бердяева, отрицательный полюс его экзистенциализма. Это начало не сущее, иллюзорное, при этом порабощающее человека, подчиняя его необходимости и в конце концов обрекающее на смерть. Сколько бы Бердяев ни полемизировал со Львом Шестовым, прежде него ополчившимся на «трансцендентальный разум» и «категорический императив», в чем – то самом глубоком и интимном эти два экзистенциа листа едины. «Мир объектов» порожден катастрофой возле Древа познания, обязан своим призрачным существованием змею – дьяволу, чей обман в конце концов они и стремятся разоблачить. «Мира объектов» в действительности не существует, и рано или поздно этот мираж рассеется. Вместе со своим носителем – материей «мир объектов» «угаснет», и перед взором человека выступит светоносный и единый духовный мир[573]. Что может быть более пустым, не сущим и не существующим, чем то, что порождено волей и словом дьявола? «Мир объектов» для Бердяева – это подлинно сатанинское небытие, которое должно быть побеждено богочеловеческим – творческим бытием как существованием. Но ныне человек считает бытийственным как раз «мир объектов» – окружающую его действительность, воспринимаемую (на самом деле создаваемую) его органами чувств, осваиваемую, культивируемую. Именно эта очеловеченная действительность – предмет ненависти Бердяева – гностика, в жизни вызывающая у