Флэшмен - Джордж Макдональд Фрейзер

Я видел, как дамы бросают на меня взгляды и перешептываются, укрывшись веерами, видимо, обсуждая, насколько хорош я могу оказаться в постели, а их мужья тем временем стучали по столу и кричали «браво», когда Элленборо произносил особо выдающуюся нелепицу. В завершение он поклялся, что будет проклят, если не запоет «Потому что он такой славный парень». Все повскакали с мест и заорали, что есть мочи, а я с залитым краской лицом сидел и едва сдерживался от смеха при мысли, что бы сказал на все это Хадсон, если бы мог видеть меня сейчас. Это, конечно, плохо, но они никогда не стали бы устраивать такой шум из-за сержанта, а если бы и стали, он никогда не сумел бы держать себя так, как Флэши, когда я, припадая на ногу, поднялся и попросил дать мне ответное слово, на что Элленборо ответил, что если мне нужно подняться, то я должен опереться на его плечо, чем он будет потом гордиться всю жизнь!

При этих словах все снова разразились криками, и, поглядывая на его раскрасневшуюся от кларета физиономию, я заявил, что вся эта помпа не подходит для простого английского джентльмена («аминь, — кричит Элленборо, — вот что значит прирожденное благородство!»); и что я просто выполнял свой долг, как желал того, становясь солдатом. И что не заслуживаю всех тех почестей, которые оказывают мне (крики: «Неправда! Неправда!»), но если вы настаиваете, то прошу отнести их не на мой счет, а на счет страны, которая вскормила меня, и той древней школы, где учителя научили меня быть истинным христианином, как я надеюсь. (Не знаю, что побудило меня заявить последнее, разве только необоримая привычка врать, но это возымело на них жуткий эффект.) И что если они так добры ко мне, то пусть не забывают и о других, кто нес флаг или несет его сейчас («Правильно! Правильно!»), о тех, кто загонит афганцев обратно в ту дыру, из которой они выползли, и кто докажет всем, что никогда британец не станет рабом (бурные аплодисменты). И что хотя совершенное мной не такой уж и подвиг, но я старался, и надеюсь, что и впредь буду поступать также. (Опять крики, но не такие громкие, как я ожидал, поэтому счел за лучшее переходить к завершению.)

— Так что храни вас Господь, и давайте поднимем вместе со мной бокалы за наших отважных товарищей, несущих свою нелегкую службу.

— Ваша искренняя скромность, — подвел черту Элленборо, — не в меньшей степени, чем ваше мужество и благородные побуждения, завоевала сердца присутствующих здесь. Я восхищаюсь вами, Флэшмен. Более того, — продолжил лорд, — уверен, что вся Англия будет восхищаться вами. Вернувшись с победой с поля боя, сэр Роберт Сэйл отправится в Англию, где его, без сомнения, увенчают знаками, достойными истинного героя. [XXIII*] — Большая часть речи губернатора состояла из подобных выражений, больше присущих скверному актеру. [XXIV*] Шестьдесят лет назад так говорили многие. — Как и положено, ему должен предшествовать вестник, причастный к его славе. Я, разумеется, имею в виду вас. Ваш долг здесь уже исполнен, и исполнен превосходно. Вы со всей быстротой, которая возможна в вашем положении, отправитесь в Калькутту, где сядете на корабль, идущий в Англию.

Я изумленно уставился на него — такая мысль не приходила мне в голову. Свалить из этой проклятой страны?! Хотя, как я уже говорил, мне стоит отдать должное Индии за ее добро, но меня переполняла радость от предстоящего расставания с ней. Снова увидеть Англию, дом, Лондон, обеды, клубы, цивилизованных людей. Вернуться с триумфом в мир, который покинул с позором. Выжить среди черномазых дикарей, зноя, дерьма и болезней, пережить смертельные опасности, чтобы иметь возможность снова видеть белых женщин, легко жить и легко воспринимать жизнь, спокойно спать по ночам, ощущать податливое тело Элспет, прогуливаться по парку в сопровождении взглядов и шепота: «Вот идет герой форта Пайпера!». Снова вернуться к жизни — это было как пробуждение от ночного кошмара. Сама мысль потрясла меня.

— Мне необходимо направить в Англию еще несколько отчетов об афганских делах, — продолжал Элленборо, — и я не могу найти человека, более достойного исполнить роль посланника.

— Что ж, сэр, — говорю я. — Если вы настаиваете, я поеду.

Путешествие домой заняло четыре месяца, те же самые четыре месяца, которые ранее ушли у меня на дорогу в Индию, но могу сказать, что на этот раз время пролетело для меня незаметно. Тогда я ехал в ссылку, теперь — возвращался домой как герой. Если в этом еще оставались какие-то сомнения, то за время путешествия они рассеялись окончательно. Капитан, офицеры и пассажиры были любезны как ангелочки, и обращались со мной так, будто я был по меньшей мере герцогом. Обнаружив, что я отношусь к любителям выпить и поговорить, они с готовностью составляли мне компанию. Им, казалось, никогда не надоест выслушивать мои истории про стычки с афганцами — как мужского, так и женского пола — и пили мы дни и ночи напролет. Кое-кто из парней постарше относились ко мне с некоторой подозрительностью, один даже намекнул, что я слишком много болтаю, но мне было наплевать, так я ему и сказал. Какое мне дело до этих нудных спиногрызов или сгорающих от зависти штатских?

Возвращаясь мысленным взглядом в прошлое, я удивляюсь, почему оборона Джелалабада наделала столько шуму, ведь, по сути, она была самым обычным событием. Но факт остается фактом. А поскольку я оказался первым прибывшим из Индии, принимавшим в той битве участие, да еще и какое, то мне досталась львиная доля восторженного внимания. Так было на корабле, так получилось и по прибытии в Англию.

За время плавания нога моя почти совершенно пришла в норму, но на корабле не было условий для активной жизни и не было женщин, и даже за вычетом попоек с парнями, у меня оставалась масса времени побыть наедине с собой. Досуг и отсутствие женщин естественным образом подвигли меня к мыслям об Элспет: так странно и радостно было думать о возвращении домой к жене, и, мечтая о ней, я ощущал сладостное томление в членах. Это не было чисто плотское желание, ну, разве что только на девять десятых, — она все же не единственная женщина в Англии — но при воспоминании о ее милом, безмятежном лице и светлых волосах к горлу у меня подкатывал ком, а руки начинали дрожать совсем не так, как в случаях, которые священники называют «греховным вожделением». Это чувство было похоже на испытанное мной в тот первый вечер на берегу Клайда: желание быть рядом с ней, слышать ее голос, видеть эти наивные голубые глаза. Я пытался понять, не влюбился ли я, и пришел к выводу, что влюбился. Причем это меня не огорчило — а уж это-то верный признак.

В таком полупомешанном состоянии я пребывал почти все свое путешествие, и, когда мы пришвартовались среди леса мачт лондонской гавани, меня обуревали сладостное волнение, романтизм и дикое вожделение. И все это одновременно. Сломя голову я помчался к отцовскому дому, сгорая от нетерпения устроить ей сюрприз: ведь она не могла знать, что я возвращаюсь, и застучал дверным молотком с такой силой, что прохожие недоуменно оборачивались: какая причина может заставить этого здорового, дочерна загорелого парня так спешить?

Как всегда, дверь открыл старина Освальд. Он изумленно посмотрел на меня, когда я промчался мимо него, вопя во все горло. В холле никого не было, и вещи казались и знакомыми, и чужими одновременно: так всегда бывает после долгого отсутствия.