Царь и султан. Османская империя глазами россиян - Виктор Таки

Даже Базили, в основном симпатизировавший Махмуду, должен был признать, что реформы противоречили народному духу. В продолжении своих «Очерков Константинополя» он рассказывал своим читателям о встрече с молодым османским офицером в одной из столичных библиотек. В ответ на замечание Базили относительно того, что чтение иностранных газет было гораздо полезнее бесконечного переписывания Корана, его османский собеседник пожаловался на то, что «с тех пор как его соотечественники принялись за вводное чужеземное образование, впадает в забвение и пренебрегается их коренное образование». Офицер задавался вопросом, являлось ли предание забвению мудрости предков первым условием прогресса образования в европейских государствах. По его мнению, именно это сейчас грозило османской державе: «Между тем как молодое насаженное Султаном деревце еще не скоро может принесть плоды, уже чахнет почтенное древо древней науки». Принимая во внимание «непреодалим[ую] преград[у] религии и самобытной народности», отделявшую Османскую империю от Европы, собеседник Базили настаивал на том, что «первым делом преобразователя должно быть поддержание этой народности» и что лучший способ образовать страну заключается в том, чтобы улучшать местные мусульманские образовательные заведения[617].

Очевидная для российских наблюдателей неспособность Махмуда II и других султанов-реформаторов придать национальный характер заимствуемым западным институтам и практикам стала лейтмотивом российских описаний Османской империи к началу Крымской войны. Как и многие другие элементы российского дискурса о соседней империи, эта тема присутствовала и в западноевропейских репрезентациях послепетровской России. Чувство дежавю посетит любого читателя Базили, знакомого с «Общественным договором» Руссо, в котором тот критиковал Петра Великого за желание сделать из своих подданных немцев или англичан, в то время как ему стоило начать с того, чтобы сделать их русскими. Критика поверхностного характера османской вестернизации была одним из проявлений ориенталистского дискурса как такового, однако она имела и свои специфические корни в российском политическом и интеллектуальном контексте 1830-х и 1840-х годов. Вслед за наполеоновским вторжением 1812 года, восстанием декабристов 1825 года и Польским восстанием 1830–1831 годов образованные россияне озаботились проблемой отношения их страны к Европе. Тем временем царский режим, бывший до сих пор в России «главным европейцем», начал поиск идеологических фильтров, которые позволили бы отсеивать «вредные» западные влияния. Подразумеваемое понятием «народность» критическое переосмысление достижений западной цивилизации не было продуктом традиционалистской реакции и должно, скорее, рассматриваться как свидетельство определенной идейной зрелости, приобретенной наиболее европеизированным сегментом российского общества. Примечательно, что Базили избрал «молодого», а не «старого» Турка для артикуляции критики реформ Махмуда II. Тем самым защита османской «народности» возлагалась на человека, знакомого с европейской культурой. Так же и в самой России авторство доктрины «официальной народности» принадлежало писавшему в основном по-французски министру просвещения С. С. Уварову.

Хотя фигура Махмуда II продолжала вызывать симпатию у некоторых российских наблюдателей Османской империи, российская критика османской вестернизации со временем становилась все более бескомпромиссной. Эта тенденция отражала перемены в отношениях России с Османской империей за четверть столетия до Крымской войны. Вслед за победой над султаном в 1829 году Николай I был заинтересован в сохранении его державы. Политика «слабого соседа» пыталась обеспечить преобладающее влияние России над Османской империей и проявилась среди прочего в высадке российских войск на Босфоре в 1833 году, после того как армия Махмуда II понесла ряд поражений от войск его египетского вассала Мухаммеда Али. Николай I тем самым выступил в качестве спасителя Османской империи, а его посланник Муравьев мог воображать себя примером для подражания для османских офицеров. Смерть Махмуда II в 1839 году и начало Танзимата (преобразования) при его менее харизматичном сыне Абдул-Меджиде I сделали Великобританию и Францию, а не Россию, ориентирами для османской партии реформ. Потеря российского влияния на Порту, которая в конце концов подтвердилась Крымской войной, делала российское освещение политики Танзимата все более и более желчным.

Будучи критически настроены по отношению к османской политике периода Танзимата, российские наблюдатели сокрушались по поводу негативного воздействия вестернизации на эстетическое единство восточного мира. Российские дипломаты и частные путешественники середины XIX столетия не могли не замечать изменений, касающихся внешнего вида как самих османов, так и их столицы. Реформы Махмуда II, его сына и преемника способствовали заимствованию османскими элитами европейских культурных практик. А появление в России западноевропейских промышленных товаров и туристов все больше мешало радоваться вещам и видам, которые россияне полагали по-настоящему восточными. Османская вестернизация была слишком поверхностна, чтобы превратить державу султана в европейское государство, но в то же время достаточно заметна, чтобы помешать удовольствию образованных подданных царя созерцать природно восточные типы.

Для российских комментаторов Танзимата проявления османской европеизации нарушали классическую восточную эстетику. Уже в 1837 году будущий российский посланник на Босфоре В. П. Титов писал, что «богатые ковры Персии и Кашмира», «гордые жеребцы Аравии», «многоценное дамасское оружие» и «хваленый левантийский кофе» исчезли или оказались заменены более дешевыми британскими или американскими продуктами. Российский дипломат также отмечал, что эти изменения в материальной стороне восточной жизни сопровождались изменениями в психологии и общественных нравах, в результате которых Османы и их подданные утрачивали часть своего восточного характера. По мере того как «уродливый красный колпак» и «неловкий сюртук из европейского сукна» заменили шали и шелка, гордая таинственность, окружавшая восточную жизнь, куда-то исчезла, и стало «почти не видно того зверства и фанатизма», составлявших излюбленные темы для авторов описаний восточных путешествий[618]. Даже гаремы, ставшие доступными для иностранцев, не оправдали их ожиданий[619].

Все более многочисленные российские туристы в Константинополе чувствовали эти перемены, едва вступив на улицы османской столицы. Так, Григорьев, посетивший Константинополь в 1839 году, был приятно удивлен вежливостью жителей. По свидетельству российского востоковеда, фанатики более не нападали на европейских путешественников, а мальчишки не бросали в них камнями, как бывало в прошлом: «Они привыкли видеть у себя европейцев… что, наверное, не тронут вас и пальцем если вы первым их не заденете»[620]. По мнению Григорьева, это изменение в поведении отражало перемену общего настроя, в результате чего «старики потеряли дух, а молодые, особенно военные, стараются скорее подражать европейцам, чем своим папа». Несмотря на то что в сердцах некоторых «теплится еще старинная вражда к неверным», они более не давали волю своим чувствам[621]. По словам российского востоковеда, «присутствие в Архипелаге английской и французской эскадр имеет вообще удивительное влияние на развитие в мусульманах терпимости, а запрещение носить оружие многих тигров превратило в совершенных агнцев»[622].