Самый быстрый - Сергей Анатольевич Савинов

Дима Стрижевский, а не как игиг по имени Спринтер.

От этих мыслей меня отвлек вызов по защищенному каналу. Звонила Фортуна, которая теперь все чаще выполняла задачи нашего координатора. Никто не был против, тем более что у нее это неплохо получалось. Интересно, чего она хочет сейчас? Надеюсь, в Торжке ничего не случилось, и я все же успею на кладбище.

— Слушаю, — я ответил на вызов.

— Доброе утро, — своим обволакивающе приятным голосом сказала Фортуна. — Сегодня свободный день, и я подумала, что можно еще раз помучить лабиринт. В городе все спокойно, так что…

— С удовольствием, — я согласился, хотя в душе неприятно кольнуло из-за истории с Ехидной. — Но только мне нужно закончить кое-какие семейные дела. И тут же прилечу. Самой быстрой в Торжке мухой.

— Разумеется, — даже не видя Фортуну, я понял, что она широко улыбнулась в этот момент. — Семья — это важно. Семья может сделать нас сильными. И, наоборот, слабыми. Всегда помни об этом.

— Спасибо, — я завершил связь.

Последняя фраза девушки показалась мне странной, но я списал это на общее напряжение, словно висевшее все эти дни над нами.

***

На Богословском кладбище было пустынно и тихо. Мало кто приходит поговорить с усопшими в будни, разве что пенсионеры. Но и их сегодня почему-то не наблюдалось. С другой стороны, оно и хорошо, любопытные взгляды мне ни к чему.

У нашей семьи был родовой склеп под Санкт-Петербургом, однако родители не повезли туда Олю на погребение — им хотелось, чтобы она осталась в Торжке. Там, где начала свою недолгую жизнь и где ее завершила. Могилку Оли было легко найти по ухоженной живой ограде и светлому памятнику. Маленькая графиня Стрижевская смотрела на меня смеющимися глазами с чуть запылившейся фотографии, и я снова почувствовал невероятную горечь, что всегда настигала меня здесь, в последнем пристанище младшей сестренки. Снимок был старым, потертым, но именно он возвращал к жизни самые приятные воспоминания. Те самые, которые по злой иронии судьбы беспощадно били наотмашь реальностью. Она мертва.

Смеющаяся девочка, которая любила играть в игигов, спасая своих кукол от черных — мертва.

Девочка, что любила котят, щенков, хомячков и прочую живность — мертва.

Девочка, которая еще в детстве решила пойти в императорский корпус сестер милосердия — мертва.

Она больше никогда не засмеется. Не принесет домой очередного котенка. Не будет ухаживать за стариками в приюте Екатерины Бакуниной. Не выйдет замуж и не родит детей. Не станет писать детские сказки, которые она пробовала сочинять — наивные, трогательные…

Она больше никогда не засмеется…

Я почувствовал, как в глазах встает мутная пелена. Нет, не слезы. Словно бы я ускоряюсь настолько, что все вокруг сливается. Обычно это длится всего пару секунд, вот и сейчас все довольно быстро закончилось. Наверное, так ощущается душевная боль. Не знаю.

— Привет, — сказал я и положил на плиту ромашки.

Оле нравились простые полевые цветы. Кто-то мог сказать, что это безвкусица, недостойная представительницы дворянской семьи. Но любой из нас рассмеялся бы такому человеку в лицо.

— Я принес тебе еще кое-что, — пирамидка на затертом шнурке была теплой, даже горячей, и память услужливо окунула меня в события двадцатилетней давности.

Пепелище родного дома, серые лица родителей, хищный клекот медицинского автомобиля, увозящего тело Оли. И фигурка Пули с пирамидкой, протянутые отцу напоследок врачом. И вот он стоит, держа игрушки на вытянутой ладони, а по закоптившимся щекам его текут слезы, проделывая причудливые бороздки. Я неожиданно для себя аккуратно беру фигурку и пирамидку из ладони отца, и он вдруг резко сжимает мне руку, а потом так же резко прижимает меня к себе. Мне в этот момент почему-то больно, и я пытаюсь разжать ладонь, чтобы выбросить пирамидку. Это она жжет мне руку, словно бы до сих пор не остыла, хотя это не так. Просто Оля безоговорочно верила в то, что это талисман, что дурацкая пирамидка защитит от любой беды. А она предала ее. Вот почему я ненавидел эту безделицу. Как глупо для взрослого человека.

И тогда меня словно бы прорвало. Я говорил и говорил, рассказывая об этом сестренке, объяснял ей, что от собственного бессилия, от невозможности изменить ситуацию выплеснул всю свою боль в игрушку. Наполнил ее ядом потери, наделил несуществующим свойством.

Вещь не может предать. Мы оправдываем собственные поступки чем угодно, лишь бы не принимать ответственность. Да, я сам был тогда ребенком, пусть во мне в тот момент и пробудилась искра. У меня не было опыта борьбы с преступниками, с убийцами, я не знал, что нужно делать. Не мог предугадать, что Оля бросится прочь. Но никто меня и не обвиняет. Никто ни разу не процедил мне сквозь зубы, что я виноват. Что должен был спасти сестренку ценой своей жизни.

Нет. Моя ответственность заключалась не в этом. Я пытался бежать от реальности, обвиняя любимую Олину вещь. А она просто напоминала мне о том, что нельзя зацикливаться. Нужно жить дальше. Не назло, не вопреки, а ради — себя, семьи, друзей, коллег и своего дела.

Говорят, без прошлого нет будущего. Я верю, что так и есть. Но прошлое — это воспоминания, а не сама жизнь. Живем мы здесь и сейчас ради будущего.

Я посмотрел на несчастную пирамидку, которую двадцать лет обвинял в смерти Оли. Солнечный луч пробежался по ее граням, и безделушка вдруг засверкала оранжевым заревом. Его сполохи отразились на фотографии, словно бы поджигая портрет сестренки. По телу мгновенно пробежалась паническая волна… А потом ушла, когда я увидел, что Оля по-прежнему улыбается. Мне больше не страшно.

Это всего лишь игра света и тени. Пирамидка — всего лишь игрушка. Ее очень любила моя сестра. Вот почему я хотел отдать эту вещицу ей. Не избавиться, а заново подарить.

— А Пулю с твоего разрешения я все-таки оставлю себе, — я улыбнулся, отгоняя воспоминания, и, похлопав ладонью по памятнику, пошел прочь.

Глава 4

С души словно бы свалился огромный тяжелый камень. Я сделал то, что давно должен был сделать, и, по всей видимости, именно это меня угнетало в последние дни. А может, и годы. Я как будто бы, наконец, принял ситуацию, оставив себе теплые воспоминания, но при этом избавившись от душевной боли. А еще — от грызущего душу страха. Как нам порой нужно мало, чтобы исцелиться…

— Здравствуйте,