Император Терний - Марк Лоуренс

Наш караван состоял из шестидесяти верблюдов и пятидесяти человек, пустынных мавров, или таурегов, как они себя называли. Тауреги были по большей части торговцы или погонщики, как Омаль. Они продавали товары из Королевств Порты в Хамаде и возвращались с каменной солью. Соль они покупали у торговых агентов, которые, в свою очередь, закупали ее у салашей, полулюдей, способных выносить ужасающую жару срединного Сахара, где не показываются даже самые стойкие из мавров.

Кроме купцов и их слуг, нас сопровождала дюжина га'тари — воинов из знаменитого клана наемников. Они тащились верхом на верблюдах днем, словно мертвые, а ночами отрабатывали проезд, разгоняя хищников, вылезающих из трещин.

В первую ночь пути у костров, что тауреги складывали из верблюжьего дерьма, мы сидели спиной во тьму и потягивали горячую джаву из чашек величиной с наперсток. Я все еще ненавидел эту дрянь, но она была такая дорогая, что отказываться неудобно. Звезды светили, но не грели, их белое сияние заливало небо. Мавры болтали на своем неблагозвучном наречии, я шепотом расспрашивал Марко. Открытие того факта, что не только духи Зодчих знали обо мне, но и я о них, умерило его самомнение, и если он все еще презирал меня, то хотя бы старался это скрыть.

— Ибн Файед, должно быть, знает, что мы идем, — сказал я. — Он пытался удержать нас, а теперь позволяет приблизиться. Но ведь дюжина га'тари не остановит его людей?

— Ясно, что его возражения против моей проверки недостаточно серьезны, чтобы породить дурное чувство, которое может вызвать уничтожение каравана таурегов, торгующих солью. Однако их хватило, чтобы оправдать усилия по лишению меня средств передвижения.

Марко потягивал джаву сквозь зубы.

— А против моего визита он не возражает?

Огромный навозник перевалился через мой сапог. Восемь лапок — мутант. На миг маленькая Гретча глянула на меня из костра. Я осклабился, и огонь вспыхнул, а затем погас, и погонщики подались назад, что-то бормоча.

— Твоего визита? А с чего ему вообще знать об этом?

Марко нахмурился заметнее обычного.

— Юсуф знал об этом.

— А что такое лорд Юсуф для тебя или для меня?

— Юсуф — матемаг.

Марко поднял бровь.

— Гадость какая все они. Ибн Файед таких не держит. У них свои дела. Не думай, что эти числоманьяки ищут тебя исключительно для калифа.

Под плащом я поигрывал кольцом, крутя его пальцами. И вдруг мысль сорвалась, словно стрела с усыпанного алмазами неба, пронзила меня от макушки до пяток. Пальцы крепко сомкнулись вокруг кольца и сломали бы его, будь оно чуть менее прочным.

— Зачем ты таскаешь с собой этот баул, Марко? Почему он, чтоб его, такой тяжелый?

Банкир заморгал.

— Да он весит больше, чем мы с тобой вместе! — сказал я.

Он снова заморгал.

— А каким он должен быть?

Я схватил кольцо и подумал о тех временах, когда Горгот и Райк вдвоем вытащили творение Зодчих из глубоких подземелий Красного замка.

Путешествие по Окраине заняло три дня и было отмечено пересечением самых глубоких трещин по мосту из трех жердочек, которые специально для этого везли, складывали, а потом забирали раз за разом. Мы передвигались по местности, лишенной примет, осаждаемой пыльными бурями, всегда слишком сухой, слишком жаркой. Раз мы проехали мимо останков огромного жука, под панцирем которого можно было устроить стойло для верблюдов. За три дня лишь эти останки прервали монотонность плоской растрескавшейся грязи.

Пустыня обозначила себя рябью на горизонте. Спекшаяся грязь и пыль на удивление быстро уступили место песку, поднимающемуся белыми дюнами так высоко, что я прежде счел бы это невозможным.

В пустыне умения таурегов и проявились. То, как они ориентировались, считая дюны, словно это были приметные объекты, а не одинаковые движущиеся массы. То, как они поднимались на барханы, выискивая лучший путь, как находили плотный песок, на который можно ступать, искали защиту от ветра, а вечерами — благословенную тень.

У меня появилось дурное предчувствие. С каждой милей мы становились все менее свободны. Ни Марко, ни я не могли уйти без добровольного согласия этих людей — пустыня держала нас надежнее, чем высокие стены.

Белые пески многократно усиливали жар солнца, и мы словно варились в печи. Марко не уступал жаре, был по-прежнему в черном — и плащ, и жилет, и при этом белые перчатки. Я думал, что он изменится, вроде салашей из сердца пустыни. Ни один человек не вынес бы такого. Но под его высокой шляпой кожа оставалась бледной, не тронутой загаром.

Ночью, дрожа под холодным сиянием небес, мы сидели с купцами среди дюн, призрачно-бледных, вздымающихся, словно волны во время шторма. Такими ночами купцы бормотали свои истории, причем так невыразительно, что было непонятно, кто это говорит из-под повязки, пока вдруг рассказчик не начинал махать руками, а все остальные не присоединялись к нему, резко переговариваясь и сипло хохоча. За нами погонщики, тоже в кругу, играли в двенадцать линий на древних досках, молча, лишь кости постукивали. И вокруг костров, словно призраки в ночи, бродили га'тари, напевая длинную жутковато-заунывную песню и охраняя нас от неведомых опасностей.

Пятью годами ранее

Затерянные в одиночестве Сахара, за двадцать дней пути мы незамеченными прошли из Марока в Либу. Тауреги говорили о стране, что давным-давно находилась между этими державами, пожираемая усобицами, покуда Марок и Либа не сошлись в песках. Земля народа, которому было бы не вредно помнить нашу поговорку про отданный палец и откушенную руку или местную: «Берегись верблюжьего носа» — есть такая история про верблюда, который помаленьку упрашивает впустить его в палатку, а потом отказывается уходить.

Хамада поднимается среди песков — низкие глинобитные постройки со скругленными линиями, словно обтесанные ветром, ослепительно-белые. Сначала они кажутся чуть ли не камешками, наполовину увязшими в земле. Здесь есть вода: ее присутствие чувствуется в воздухе, ее видно в зарослях травы карран, что удерживают дюны, не давая им идти дальше. Продвигаясь между белыми домами, можно увидеть более богатые сооружения в небольшой низменности в центре города. В незапамятные времена какой-то бог упал здесь на землю и разбил древнюю породу, и на поверхность вышли водоносные слои, более нигде не доступные.

— Не думаю, что когда-либо забирался так далеко, брат Марко.

Я заслонил глаза ладонью и смотрел на город сквозь жаркое марево.

— Я тебе не брат.

Омаль, ехавший между нами, фыркнул:

— Далеко откуда? Хамада значит «центр». Это сердце Либы. Хамада.

Мы въехали в город в лучах утреннего солнца, отбрасывавшего тени за наши спины, натягивая поводья, чтобы не дать верблюдам броситься к воде. Но все равно они прибавили шагу, фыркая и облизывая морды шершавыми языками. В затененных окнах показались лица, и погонщики громко здоровались со старыми друзьями. В крошечных переулках тощие детишки гоняли еще более тощих цыплят.