Похищение лебедя - Элизабет Костова

Роберт, извинившись, закурил.

— Обычно я не курю, — пояснил он. — Только на этой неделе купил пачку в честь праздника. Раз в год.

Он зашел в кафе за пепельницей, потом снова сел и предложил:

— Ну, спрашивайте, но, знаете, я обычно не отвечаю на вопросы о своих картинах.

Я не знала. Я ничего о нем не знала. Он как будто веселился или готовился повеселиться и, кажется, заметил, как я откинула волосы за плечо, тогда они доставали мне до пояса и были еще светлые, я от природы блондинка.

Но он молчал, поэтому заговорила я.

— Это значит, мне не следует спрашивать?

— Можете спрашивать, но я не обязательно отвечу, только и всего. По-моему, художник не должен объяснять своих картин. Картина сама должна все объяснять. И в любом случае, чтобы работа была хорошей, в ней должно оставаться немного тайны.

Я, собираясь с духом, допила остатки лимонада.

— Мне очень понравились все ваши картины. Морской берег просто удивительный. — Я тогда была слишком молода, чтобы понять, как это звучит для гения. Хорошо еще, у меня хватило ума промолчать об автопортрете. — А спросить я хотела о большом полотне, с сидящей женщиной. Это, как я поняла, ваша жена, но на ней невероятное, старинное платье. Что за история за этой картиной?

Он опять разглядывал меня, но теперь настороженно и рассеяно.

— История?

— Да. То есть она такая подробная — окно и зеркало, такая сложная и при том совершенно живая. Она вам позировала или вы работали по фотографии?

Он смотрел сквозь меня и, наверное, сквозь каменную стену за моей спиной — стену здания студенческого общества.

— Это не моя жена, и я не работаю по фотографиям. — Он говорил сдержанно, но отчужденно, и глубоко затянулся сигаретой, потом рассматривал свою лежащую на столе руку, сгибал пальцы, потирал ладонь. Он уже ступил на долгий спуск художника к артриту, как я поняла позже. Затем Роберт снова поднял глаза: прищуренные, но смотрящие на меня, а не в туманную даль. — Если я скажу вам, кто она, вы не проболтаетесь?

Я едва не вздрогнула, так ужасаются дети, когда взрослый предлагает рассказать о чем-то серьезном, например, о личном горе или о финансовых проблемах, о которых ребенок и сам догадывается, но хотел бы еще несколько лет, пока он маленький, их не замечать, или — боже сохрани! — о сексе. Не собрался ли он рассказать мне о тайной запретной любви? У пожилых людей такое иногда бывает, хотя они для этого уже слишком стары и пора бы им стать умнее. Как же хорошо быть молодой и свободной и легко перелетать от одной привязанности, ошибки, постели — к другой. Я привыкла жалеть всех, кто перевалил за двадцать восемь лет, и я жестоко включала в их число побитого жизнью Роберта Оливера с его единственной весенней сигаретой.

— Не беспокойтесь, — сказала я, хотя сердце у меня и забилось. — Я умею хранить тайны.

— Ну… — Он стряхнул пепел в принесенную пепельницу. — По правде сказать, я не знаю, кто она.

Он моргнул. О господи! В его голосе слышалось отчаяние.

— Если бы знать, какой она была…

В его словах была такая неожиданность, такая леденящая жуть, что я долго не знала, что сказать. Я готова была притвориться, что ничего не слышала. Я просто не знала, не представляла, что ответить. Как можно писать человека и не знать, кто он такой? Я думала, он писал подругу, или натурщицу, или жену — как бы то ни было, кто-то ему позировал. Неужели он просто выхватил яркую женщину с улицы, как Пикассо? Мне не хотелось спрашивать напрямик, выдавать свою растерянность и невежество. И тут меня осенило:

— То есть вы ее придумали?

Его взгляд стал угрюмым, и я задумалась, в самом ли деле он мне нравится. Похоже, он неприятный человек. Или сумасшедший.

— О, она существует — в каком-то смысле. — Тут он улыбнулся, к моему огромному облегчению, хотя в то же время я немного обиделась. Он выбил из пачки вторую сигарету. — Хотите еще лимонада?

— Нет, спасибо.

Я была задета, он подсунул мне мучительную загадку, даже не намекнув на ответ, и как будто не замечал меня, свою студентку, гостью, девушку с прекрасными волосами. И в этом тоже было что-то пугающее. Мне казалось тогда, что если бы он объяснил, что означают его странные слова, сразу открылись бы все тайны искусства — но, видно, он считал, что мне этого не понять. Что-то в глубине души и не желало знать его жуткой тайны, и все же меня сжигало любопытство. Я поставила стакан на тарелку, положила рядом пластмассовую вилку, как на маленьком званом обеде, который давала Маззи.

— Извините, мне нужно в библиотеку. Экзамены.

Я встала гордо и обиженно. В джинсах и сапогах я сейчас была выше своего учителя, ведь он остался сидеть.

— Большое спасибо за ленч. Вы были очень добры.

Я, не глядя на него, прибирала на столе.

Он тоже встал и остановил меня, дотронувшись большой доброй рукой до локтя. Я поставила тарелку на место.

— Вы сердитесь, — с удивлением в голосе произнес он. — Чем я вас рассердил? Тем, что не ответил на вопрос?

— Не могу винить вас, если вы считаете, что мне не понять ответа, — натянуто возразила я. — Но зачем вы меня разыгрываете? Вы либо знаете эту женщину, либо нет, так?

От его руки сквозь рукав моей блузы проникало удивительное тепло, мне не хотелось, чтобы он ее убирал, но он это сделал.

— Простите, — сказал он. — Я сказал вам правду, я не до конца понимаю, кто эта женщина на моей картине. — Он снова сел, и ему не пришлось упрашивать — я села вместе с ним, медленно опустилась на стул. Он тряхнул головой, разглядывая столик, посередине которого белела клякса, кажется, оставленная птицей. — Я даже своей жене не могу объяснить — по-моему, она и не хочет слушать. Я увидел эту женщину много лет назад в толпе музея Метрополитен. Я готовил выставку картин, посвященную молодым балеринам — некоторые из них были еще совсем девочки — совершенные, как маленькие птички. И ходил в Мет, чтобы лишний раз взглянуть на Дега — для сравнения. Этот мастер, очевидно, лучше всех писал танцовщиц.

Я с гордостью кивнула, хоть это я знала.

— Я увидел ее, когда чуть ли не в последний раз зашел в музей — мы собирались переезжать в Гринхилл — и просто не мог забыть. Она так и стоит у меня перед глазами. Навсегда. Я ее уже не забуду.

— Должно быть, она была очень красива, — вставила я.

— Очень. И не просто красива. — Он как будто удалился, вернулся в музей, засмотрелся на женщину, миг спустя скрывшуюся в толпе; я ощутила романтику этого мгновения, и во мне осталась зависть к незнакомке, которая так надолго завладела его мыслями. Мне тогда не приходило в голову, что даже Роберт Оливер не способен так мгновенно запомнить лицо.

— Вы не возвращались, не пытались ее найти? — я надеялась, что нет.

— Конечно, возвращался. Я видел ее еще пару раз — и с тех пор не встречал.