Новый год в октябре - Андрей Молчанов

Сергей всхлипнул.

— Ну-ну, дурачок. — Он обнял его и погладил по голове, как ребенка. — Не надо.

— Как далыне-то жить?! — отодвинувшись, спросил тот. — Ну?

— А знаешь что, — искренне сказал Прошин. — Я тебе завидую. Честное слово. Мне бы кого так любить. А я, собственно, люблю. Жену свою. Бывшую. А вот недавно узнаю. Н-да. Что вышла замуж, счастлива, что… все. Конец. — Он смежил глаза, чувствуя на себе внимательный взгляд Глинского. — Вот так… — уже начиная играть вздохнул и положил руку Сергею на колено. — Эх, Серега. Беда наша, что стали мы не друзьями, а сообщниками и крутились, как два спутника на орбите общих махинаций. А ведь имели в душе и что-то другое. Но, думали, из того другого кафтан не скроишь, сапоги не справишь. Нет, афер наших я не осуждаю. Без них не прожить. И дело не во всяких там социальных проблемах, а просто в том, что мы игроки. А ошибка наша, что не смогли совместить партнерство в игре и дружбе. Партнерство поставили выше дружбы. А надо наоборот. Пропорция подвела. Ну, а Наташа… Такое раз в жизни бывает. Без повторений. Такое было… Было и у тебя, и у меня. Все. Иные, приходящие после — ложь, копии. И потому жить нам теперь остается очень просто. В ветреном, приятном одиночестве. Пошлость? Нет, трагедия! И не сочти нахалом… трагедия — извечно высокий жанр. Да. А это… — он ткнул каблуком бутылку, откатившуюся к батарее, — последнее дело. Мы должны быть сильными, здоровыми. Иметь много денег. Скажешь, не все можно купить за деньги? Есть чувства, сантименты… Философия нищих, Серега. Купить можно все, если уметь покупать. Так вот. О чем я? Иметь деньги, женщин. И — надежду. На что? На перемены, наверное. Сам не знаю, в чем суть этой надежды. Да и не надо знать, вероятно. Живи смутным предощущением чего-то хорошего, нового и меньше оставляй времени для раздумий. Будь занятым человеком. Как я. Ты знаешь, если бы… у меня было время разочароваться в жизни, я бы в ней разочаровался. Правда!

— Господи, — простонал Глинский. — Как же ты меня отделал-то… — Он осторожно ощупывал ребра.

Прошин недобро усмехнулся. Вдохновение, владевшее им в течение всей этой проповеди, исчезло, и теперь он с сочувственным презрением наблюдал за одуревшим от водки, побоев и сна Глинским.

Тот оделся, отмыл опухшее лицо холодной водой и поставил чай. Прошин, в расстегнутом плаще, сгорбившись, сидел перед ним, казавшись себе усталым, старым… И еще — каким-то безнадежно обреченным.

— Леш, — сказал Сергей тихо. — А… помнишь тогда… с замками?

— Ну-ну…

— Я ведь… — Он помедлил. — В самом деле ничего не знал.

«Эх», — безучастно подумал Прошин.

— Верю, — ответил он и встал. Протянул руку. Спросил: — Ну так… как? Со мной?

Боязливо, будто прислушиваясь к чему-то, Глинский повел головой и неуверенно сжал его пальцы своими — холодными и потными.

«Достигнутая и поверженная цель…»

Прошин застегнул плащ, поправил пряжку пояса и двинулся к двери.

— Куда пошел? Оставайся ночевать, — предложил Глинский хмуро. — Время позднее…

— Я тоже не люблю, когда друзья уходят вечером, — не глядя на него, улыбнулся Прошин. — Но оставлять их — ночевать… Утром — заспанные физиономии, суета. До завтра!

«Два подлеца пожали друг другу руки и разошлись, — прошептал он в кабине лифта. — Серега скатился вновь… Плевать».

— Алексей, — сказала секретарша, не отрываясь от бумаг, — вам письмо.

И Прошину бросился в глаза узкий голубой конверт с синекрасной авиакаемочкой и пестрой маркой, изображавшей рыбку на фоне коралловых зарослей, заляпанных синяками штемпелей. Ниже белели буковки: AUSTRALIA.

«Итак…» — подобрался Прошин.

Он поднялся к себе в кабинет, заперся и, прислонив конверт к письменному прибору, долго и бессмысленно взирал на него. Затем минуту искал по ящикам стола сломанное бритвенное лезвие, наконец нашел и аккуратненько, как сроду не делал раньше, надрезал край. Плотная бумага письма с водяными знаками; текст, отпечатанный на прекрасной машинке; внизу — завитушка подписи и маленькая красная печать.

— Ну… — шепнул он.

А что «ну»? Осечки быть не могло, и ее не было, и прошлогодняя встреча в гостинице обернулась этим письмом, предлагавшим ему, мистеру Прошину, к октябрю сего года прибыть в страну, где выпускаются марки, изображающие кораллы. Из письма также явствовало, что некто мистер Манчестер уже сидит на чемоданах, вероятно, мечтая увидеть Россию, столь же загадочную для него, как и Австралия для упомянутого мистера Прошина.

Он бережно сложил письмо и сунул его обратно в конверт.

«А вот теперь: итак…» — подумал он.

Следующий акт спектакля был настолько неприятен, что у Прошина не хватало духа даже задуматься, как надлежит его разыграть. Он вытащил из сейфа запылившуюся папочку с заявлением разгромленного конкурента, наотрез отказавшегося от работы за границей, и отправился к самой главной двери НИИ.

Бегунов что-то писал. Прошин молча подошел, сунул письмо ему под руку и сел напротив. Тот искоса посмотрел на Алексея, взял конверт, спокойно прочитал текст. Лицо его ни на секунду не потеряло равнодушного выражения. Затем письмо отправилось в ящик стола, ящик задвинулся, и Бегунов сухо сказал:

— Поедет Михайлов.

Прошин молчал.

— Поедет Михайлов, — повторил Бегунов, исправляя ошибку в рукописи.

— Поеду я, — отозвался Прошин. — Я поеду. — Он закинул ногу за ногу. — Через две недели защита. Защищусь и поеду.

Бегунов презрительно скривил рот.

— Вы поставлены мной командовать? — спросил он.

— Михайлов от поездки отказался, — невозмутимо прибавил Прошин. — Вот его заявление.

Прочтенное заявление смятым комком полетело в корзину.

— Ты плетешь интрижки! — Бегунов встал. — Ты плетешь интрижки, негодяй!

— Зачем же так грубо? Михайлов действительно не желает туда ехать, он не знает языка, был только в соцстранах. И потом, разве я похож на человека, который…

— Похож! — Бегунов встал. — Хорошо. Я найду порядочного молодого парня, знающего язык. Пусть хуже, чем ты, но вполне умеющего объясниться и понять слова, обращенные к нему. Но ты не поедешь! Твои бумажки… — он ткнул пальцем в корзину, — в них я между строк ощущаю всякие… фигли-мигли. Я не верю тебе. И за границу тебя посылать не собираюсь! Ты… нечестный человек. Ты… знаешь кто?

Прошин закрыл глаза, чувствуя, как его заполняет рассудительная, стылая злоба. Пора было нанести удар в незащищенное место. Он не хотел делать этого, но его вынуждали…

— Знаю кто, — медленно сказал он. — Я твой сын. Я человек, которого ты сделал несчастным; человек, которому ты причинил боль.

Я знаю, кто я, знаю! А знаешь ли ты, что было со мной, когда я узнал о твоем отцовстве? Знаешь? Ты изломал мне жизнь, не дав мне выбрать своего места в ней, лишив меня смысла! Ты много обещал в пору моей доверчивой, глупой юности… Все блага, лишь бы я плелся послушной собачонкой по указанной тобой дорожке! А теперь началась игра в принципы. Ты начинаешь вредить мне, это ты знаешь?! — уже кричал он, кричал, внутренне скучая. — Нет? Ну так знай! Папочка!