Первый, случайный, единственный - Анна Берсенева

– Я сам не знаю, – ответил Георгий. – Вадим попросил, чтобы я куда-то с ним поехал. И зачем бы я стал спрашивать – куда, на сколько? Все равно ведь поеду. Ешь, а то остынет.

Аппетит у Полины пропал совершенно; впрочем, она не помнила, был ли он вообще. Она помнила только, что еще какие-нибудь полчаса назад глаза у Георгия были светлые, карие, и смотрел он на нее совсем по-другому, и совсем другой у него был голос… Теперь глаза были какие-то серые, словно в них разом встали какие-то стальные пластинки, и голос был спокойный, без всяких дополнительных оттенков. Он просто сообщал о том, что уезжает, и предлагал поесть.

Полина смотрела из окна кухни, как отъезжает от дома темная огромная машина. Георгий сел в нее сразу, как только вышел из подъезда, и даже не поднял голову, чтобы взглянуть на окна. Впрочем, она все равно выключила свет, как только за ним захлопнулась дверь квартиры. Не хотела, чтобы он видел ее в окне, потому что плакала.

Свет она минут через десять все же включила. Надо же хоть посуду помыть, что ли, не стихи же вместо этого писать!

«Но приедет ведь он, – тоскливо подумала Полина. – Не навсегда же… Приедет, и все опять так будет…»

Как – так, она не знала. Как все было, когда он был здесь? Да она вообще-то и не пыталась понять, как все было. Ей хотелось только, чтобы он был здесь опять, а тогда пусть все будет как угодно.

Она нащупала в кармане бриллиант, выудила его оттуда и поискала глазами мешочек, чтобы спрятать в него дурацкий камень.

«Правду говорят, что от них одни несчастья, – сердито подумала Полина. – Самоубийства всякие… Еще не хватало!»

Кончать жизнь самоубийством она не собиралась, зато собиралась отыскать Платона и… Что она сделает при встрече, этого Полина пока не знала и ручаться за себя не могла.

Когда она прятала бриллиант, в мешочке еще что-то хрустнуло.

«Ну а это что? – вздохнула она. – Листовое золото?»

В мешочке лежало не листовое золото, а билет на самолет и записка.

«Полина, не забудьте мое предложение, – прочитала она. – Мне будет лестно, если вы украсите стены моего дома. Билет с открытой датой, вы можете приехать в любое удобное для вас время».

Лошадиную выставку выжили из дорогостоящего помещения раньше, чем предполагала Глюк, – всего через три дня. Сердитая и расстроенная Дашка позвонила Полине часов в восемь утра, наплевав на общую их привычку поздно вставать, и велела приехать и разобрать инсталляцию, потому что «эти гады уже завтра каких-то пафосных дизайнеров сюда запускают».

Полина с трудом сообразила, кто это звонит и зачем. Она уснула примерно за час до Дашкиного звонка, и то только после того, как выпила снотворное, найденное под крышкой рукодельного столика. Наверное, то самое, что Юра принес Георгию. Она никогда не пила снотворного, поэтому оно подействовало мгновенно – Полина провалилась в сон, как в яму. Да она ведь этого и хотела.

Еще больше она, правда, хотела бы провалиться в сон на все то время, что не будет Георгия, но это было, к сожалению, невозможно. Это время надо было как-то провести, и возня с выставкой была не худшим занятием. Как, впрочем, и любая другая возня – ничто не затрагивало теперь ее душу, все было безразлично.

В первую ночь без него, хотя ей было как-то неловко – не перед ним, потому что его ведь не было, а перед собою, – она все-таки легла спать не на кухне, а в комнате. Удержаться от этого было просто невозможно: кровать манила так, словно сам он спал на ней сейчас, а вовсе не уехал. Правда, Георгий собрал постель и, как можно было догадаться по ее отсутствию в ванной, отнес в прачечную. Но подушка была такая теплая, как будто он только что поднял от нее голову, и одеяло пахло его сигаретами, хотя сигареты ведь он курил обыкновенные, какие все курят, «Винстон», кажется… Но все равно, когда Полина с головой накрылась одеялом, специально не надев свежий пододеяльник, то почувствовала себя так же, как в ту ночь, когда Георгий спал на этой кровати, положив руку ей на плечи. Ну, почти так же, потому что совсем точно так же она без него себя чувствовать не могла.

Но уже через полчаса она поняла, что выдержать это невозможно. Невозможно было лежать под одеялом, которое пахло его сигаретами и окутывало его теплом, невозможно было прижиматься щекой к его подушке… Какой уж тут сон, с ума бы не сойти!

В первую ночь Полина просто перебралась к себе на кухню и до утра лежала без сна, бессмысленно следя, как мечется по стене тень от выросшего под окном клена. Мечется, мечется, потом бледнеет в сером позднем рассвете…

Во вторую ночь она тоже не спала, а в третью наконец нашла снотворное, из-за которого и притащилась в галерею с раскалывающейся от боли головой.

Прежде чем разобрать свою лошадь на подковы и лески, она посмотрела на нее еще немного, покачиваясь с носков на пятки в той единственной точке, из которой было видно, как лошадь пьет воду. Полина успела полюбить лошадь, пока делала ее, и полюбила еще больше оттого, что это ее легкое, почти в шутку выдуманное создание понравилось Георгию.

Потом она отцепила лески от закрепленных под потолком реек и сложила останки лошади в сумку на колесиках, чтобы отвезти домой. Больше девать лошадь было некуда. Метрополитен-музею она явно была не нужна, да и никому не была нужна.

Только сейчас Полина заметила, что подковы и в самом деле тяжеловаты. Сюда она притащила их, вообще не думая об этом: привыкла все для себя делать самостоятельно, во всяком случае, то, что относилось к ее мгновенно меняющимся замыслам, за которыми посторонний человек все равно не уследил бы.

«И зачем он мне сказал, что подковы тяжелые? – думала Полина, выходя из здания галереи во двор. – И все вообще – зачем? Так бы я ничего такого и не знала…»

Но, думая все это вот так, отчетливо, все равно что вслух, в душе она понимала, что совсем не хотела бы не знать «ничего такого» – его не знать…

Крещенские морозы сменились оттепелью, и двор, в котором располагалась галерея, выглядел от этого никчемного тепла просто отвратительно. Ледяные надолбы на асфальте перемежались грязными ручейками, мусорные контейнеры, казалось, тоже оттаяли и потому нестерпимо воняли… А может, просто настроение у Полины было такое, что даже розовый аромат сейчас показался бы ей вонью. Во всяком случае, корзину с розами она отдала изумленной консьержке, потому что смотреть не могла на эти идиотские цветы. Хорошо было бы отдать консьержке еще и бриллиант, но такой подарок та вряд ли приняла бы, она и от роз долго отнекивалась.

– Полина, подожди! – вдруг услышала она, уже выходя со двора на улицу, и обернулась.

Обернулась – и минуты три не могла сообразить, кто это идет к ней через двор от двери галереи, кто останавливается рядом, смотрит сквозь узкие очки в тоненькой темной оправе…

– Неужели я так изменился? – спросил Игорь, заметив ее недоумение.

Конечно, он ничуть не изменился. Та же бритая голова, тот же взгляд – сначала слегка рассеянный, а потом, когда он снимает запотевшие очки, чтобы их протереть, то и вовсе беспомощный и оттого вызывающий жалость… Когда-то вызывавший жалость.