Потерянная принцесса - Алина Немирова

В зале висел полумрак, сгущаясь к потолку: солнечным лучам было трудно протискиваться сквозь окна-бойницы, но настенные лампы, заправленные оливковым маслом, оттесняли тьму вверх от высоты человеческого роста.

Сейчас, когда фигуру брата Анно не облегали доспехи и магистерский плащ, он казался мальчиком. Но мальчиком пожилым, даже одряхлевшим. И очень, очень усталым.

– Я прибыл по твоему зову, брат Анно, – повторил Лютгер. – Дозволишь войти?

Он так и продолжал стоять на пороге зала, поэтому говорить пришлось громко.

– Входи, брат Лютгер, – магистр сделал приглашающий жест. – Садись…

Голос его, во время прошлого их разговора по-молодому звонкий, тоже состарился. Хотя… Да нет же, слышал он недавно, как брат Анно команды отдает – звучно и чисто его голос звучал! В тяжелой боевой броне магистр тоже держался так, как дай Бог кому помоложе.

Так что не старость причиной…

Он придвинул скамью, сел.

– Догадываешься ли, брат, по какому поводу я посылал за тобой? – Великий магистр смотрел в пол. На своего собеседника доселе вообще ни разу не глянул.

– Нет, брат Анно, – честно ответил Лютгер. – Разве что капитул вдруг решил, что я все-таки надобен Ордену в качестве ширммейстера. Для обучения вновь прибывших братьев или еще для чего.

– И ты не радостен, – усмехнулся магистр.

– Радостен, не радостен… – Лютгер тоже позволил себе улыбку, – это чувство для мирян, брат Анно. Но вообще-то мне кажется, что больше пользы я принесу на своем теперишнем месте. Стены Приюта четверых уже восстановлены, а вот цистерна для дождевой воды – отнюдь, поэтому осады замку не выдержать.

«Приютом четверых» с некоторых пор звался малый замок, год назад захваченный сарацинами (тогда погибли четыре брата-рыцаря, простых же ратников и вовсе под сотню) и вот недавно отбитый назад. Он при этом был сильно разрушен – и восстанавливали его сейчас под руководством Лютгера.

А что никакого наплыва новых братьев не было как минимум последние пару лет, хорошо знали они оба.

– По этому поводу можешь возрадоваться, брат, – теперь они, наконец, смотрели друг другу в глаза. – Как «мастера защиты» капитул тебя в столичную крепость не вызывает… хотя, на мой собственный взгляд, именно на этом месте ты бы принес Ордену наибольшую пользу. Тут другое…

Магистр снова замолчал, как перед тем, как сказать о «коротких стременах» при их позапрошлой встрече, которую они сейчас, вольно или невольно, воспроизводили.

– Скажи, брат мой, – усталость в голосе фон Зангерсхаузена словно бы удвоилась, – кто заплатил за тебя пассагий?

Вот уж этого вопроса Лютгер не ждал вовсе. Мысли его смешались. Пассагий – взнос на перевозку нового орденского брата в Святую землю. Теперь, как говорят братья недавнего обета, его платят сразу при вступлении в Орден. Когда вступал сам фон Варен, это было не так, но…

– Великий магистр уплатил, брат Анно.

– Неужели я? Или брат Поппо [36]?

– Нет, брат Анно, не ты и не он. Еще Добринского ордена хохмейстер, Герман фон дер Люхе.

Действительно, «Великим магистром» главу Добринского ордена называть было как-то неудобно, во всяком случае – из недр ордена Тевтонского. То еще величие: начальник над тремя дюжинами братьев-рыцарей при четырнадцати дюжинах ратников общим счетом! Вот первый из добринских магистров по своему могуществу и вправду мог зваться великим… но он и вовсе был мирянин, Конрад Пяст, польский князь из Кракова [37].

– Сколько марок серебра?

– Кажется, сорок марок по весу Восточных земель, брат Анно. В точности уже не помню.

– Не так уж много… – магистр покачал головой.

«Это смотря для кого!» – подумал Лютгер с внезапной досадой, хотя ранее был уверен, что все эти чувства давно отболели. Шесть золотых леопардов [38] слишком могущественны, чтобы понять, насколько не до жиру приходится иной раз гербовым зверям попроще.

И птицам тоже. Ибо на гербовом щите Варенов красовался фазан. Белый, потому что на золото заслуг не накопилось; в левом повороте, летящий…

Доходы от владения Зангерсхаузен, наверно, позволяют пассагий хоть десять раз ежегодно платить без ущерба для хозяйства. А в замке Варен годовой приток, если его серебром исчислять, против этого даже не как ручей против реки – но как лесной родник, едва струящийся по моховому ложу. Особенно когда полный набор рыцарского вооружения и лучший из коней, принадлежащие сыну-наследнику, вместе с этим наследником уже утекли сквозь пальцы в Орден, и не дать ему этого было нельзя.

Забудь, рыцарь. Нет у тебя больше герба, ты сам так решил, уступив его младшему брату. И не возродиться белому фазану на магистерском гербе. Это тоже решил ты сам – и тоже не вчера. Восьмой год идет этому решению.

– И что тебе сказал при этом брат Герман? – фон Зангерсхаузен вдруг всем корпусом подался вперед. – Вспомни как следует, брат Лютгер, и ответь обдуманно…

Фон Варен действительно задумался, прежде чем дать ответ. Правда, главный вывод он для себя уже сделал. Сдать меч при входе в магистерскую резиденцию от него не потребовали, это требование для брата-рыцаря, не осужденного орденским судом, вообще немыслимо – однако предполагайся нечто такое, рядом с магистром все время были бы несколько человек при полном оружии. А они беседуют наедине.

– Сказал: «С честью носи знак своего Ордена, – бестрепетно произнес Лютгер. – Ибо он есть свет Христов для язычников». Велел помнить о его основателях. Быть верным приказам капитула: «Да пребудет это для тебя вечным законом». Ничего более не сказал.

Они оба понимали, что не такое уж это «ничего более», раз такой вопрос вообще возник. Магистр Герман ни слова не сказал о том, знак какого ордена Лютгеру предстоит нести и приказам какого именно капитула надлежит повиноваться.

Тогда Лютгер по молодости даже не задумался об этом: ведь Добринский орден переходит в Тевтонский, значит, и он – тевтонец, пусть даже добринец… Разве прекращает зубр быть зубром из-за того, что он бык?