Новгородский толмач - Игорь Ефимов

Архиепископ Новгородский Геннадий давно уже раздувал истерическую охоту за еретиками. Он рассылал грамоты епископам во все русские города и в монастыри. Его злобная фантазия работала без удержу. Он уверял, что еретики на своих тайных собраниях злословят Христа и Богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут их зубами, кидают в нужники, не верят в Троицу, пляшут бесовские танцы, развратничают. Откуда он все это знает? Верные люди тайно доносят ему, но боятся выступить открыто, потому что могущественные еретики страшно отомстят. А внешне, на людях, это сатанинское отродье соблюдает все православные обряды и делает вид, что исповедует христианскую веру точно так, как велит православная церковь.

Великий князь никогда не верил этим бредовым обвинениям. Но он хотел, чтобы в русской церкви царило согласие, поэтому осенью 1490 года созвал в Москве собор, которому следовало разобрать вопрос о ересях. И собор постановил еретиков осудить и отправить тех, на кого указал архиепископ Геннадий, к нему в Новгород для примерной расправы.

Ты спросишь меня, сын мой, как могли умудренные пастыри стада Христова поверить этим кровожадным наветам?

А как они могли не поверить?

Любого смельчака, который посмел бы усомниться, возразить вслух, рьяные "обличители" тут же объявили бы защитником еретиков и тайным приверженцем ереси.

А еще ты спросишь, откуда вскипает в темной душе такая ненависть и ярость? На это отвечу только одно: похоть господствовать. Кого новгород-ский инквизитор выбирал своими жертвами? Только тех, кто смел всей душой любить Господа, не спросясь у него. Дух, обделенный любовью, ненавидит тех, кто наделен ею сверх меры, как Каин ненавидел Авеля.

Мирские князья ревнуют к владениям друг друга и вечно пытаются оторвать кусок для себя. А что делают князья духовные? Ведь их владения - это знание тайн Творения и души человеческой, священных догматов и их толкований, проповедей святых подвижников и книжной премудрости. Отнять это невозможно, и завистнику остается только пытаться погубить того, чья духовная держава кажется ему обширнее и богаче. Объявить еретиком - что может быть проще и вернее?

Среди других осужденных был отправлен в Новгород и отец Денис. А там у горячего поклонника гишпанских инквизиторов все уже было приготовлено по советам его католического помощника, доминиканца Вениамина. На несчастных надели шутовские одежды, на головы нахлобучили остроконечные колпаки из бересты. Их посадили верхом на лошадей, лицом к хвосту. На шею повесили доску с надписью: "Се сатанинское воинство". Процессия двигалась по улицам, и люди швыряли в них грязь и камни, плевали в лицо. В завершение берестяные колпаки были сожжены у них на головах.

Когда мне рассказывали об этом, я все пытался представить себе, как это было. Ведь береста горит не быстро. Осужденный начнет трясти головой и попытается сбросить колпак. Значит, что же? Их должны были привязать к столбам? И как-то закрепить голову? Веревкой через рот? И тогда береста догорала до конца? Так что горели волосы и лопалась кожа на черепе? А новгородский Дракула в архиепископском облачении сидел и любовался?

В следующем году довелось Москве увидеть другие жестокие и злые дела.

Давно уже зрело нелюбье и недоверие между великим князем и его братьями. Тем летом он приказал им послать свои дружины в помощь войску, наступавшему в степи на наследников хана Ахмата. Борис Васильевич послушался и отправил свой полк, а Андрей Васильевич Углицкий подчиниться отказался. Возможно, он опасался, что, оставшись без дружины, окажется совсем беззащитным перед своим старшим братом.

Великий князь сделал вид, что ничуть не прогневался, клятвенно заверил брата Андрея, что не умышляет никакого зла против него, и пригласил в Москву. Целый день братья пировали и веселились. В какой-то момент великий князь встал и покинул залу. Вскоре в нее вошел князь Семен Ряполовский и со слезами на глазах объявил Андрею Васильевичу, что, по приказу старшего брата, должен взять его под стражу. Арестованного заковали в цепи и посадили в кремлевскую темницу. В Углич был послан большой отряд с приказом арестовать сыновей Андрея. Углицкий удел был присоединен к Москве.

Событие это посеяло такую смуту в душах, что группа бояр вместе с митрополитом Зосимой решилась бить челом великому князю и просить его смилостивиться над братом и отпустить его. В ответ Иван Васильевич сказал челобитчикам такую речь:

- Не думайте, что было легко мне сотворить такое насилие над братом моим. Много раз я прощал ему его злые и изменные дела. Простил десять лет назад, когда он поднялся со всей дружиной и двинулся в Литву, вместо того чтобы помочь нам отбивать татар на Угре. Простил сношения с королем Казимиром, простил, что слуг моих ратных переманивал к себе. Простил бы и нынешнее непокорство. Но то возьмите себе в разум: умри я завтра - кто получит великое княжение? Нет теперь на свете Ивана Молодого. Думаете, не захочет брат Андрей воссесть на престоле в Кремле? И не попытается погубить внука моего Димитрия и сына Василия? И не начнется тогда в Русской земле смута великая и кровопролитие, как при моем отце? Все, что я строил всю свою жизнь, будет порушено в одночасье. А видя такое неустроение, не нагрянут на нас и татары, и литовцы, и немцы? Хотите вы этого?

И челобитчики, выслушав его, в смущении и молчании удалились.

А потом настал грозный 1492 год.

Многие верили в неизбежный конец света, спешили покаяться в грехах, примириться с врагами. Во всем мерещились людям страшные предзнаменования. В Пскове выпал град размером с яйцо. Во Владимире большой пожар спалил полгорода и церковь Пречистого Рождества. Над Рязанью видели, как солнце выпустило четыре луча и на них - светящийся круг. Гром гремел вдруг зимой над Вяткой. Хвостатая комета пронеслась по небу. А над Новгородом посреди ночи возникло сияние и полыхало так сильно, что из Юрьева монастыря глядели и думали, что горит весь город.

Но мир, как мы знаем, был пощажен милостью Господней.

Зато для меня свет померк, и горе безутешное вошло в сердце мое.

С зимы уже стали мы замечать, что твоя мать заметно ослабела, часто должна была отдыхать от домашних хлопот, прикладывалась на лавку даже в середине дня. Кашель одолевал ее и озноб, испарина покрывала лоб и щеки. А однажды она закашлялась в платок и потом долго смотрела на красное пятно, окрасившее полотно.

Мать Людмилы пробовала все целебные настои, какие знала, - ничего не помогало. Болезнь съедала супругу мою изнутри, как будто в груди ее поселился зубастый и ненасытный змей.

Тебе тогда уже было девять, ты, полагаю, видел и помнишь, как тихо и просветленно она расставалась с жизнью, как любовно смотрела на цветы и деревья в саду, как тихо радовалась, если ты оставлял свои игры и прибегал посидеть рядом с нею. Но вряд ли ты мог разглядеть то, что творилось в моей душе. Теперь я понимаю, что все десять лет я прожил с твоей матерью, даже мысли не допуская, что мы можем умереть порознь. Господь дал нам поистине стать как одна плоть - значит, конец одного неизбежно будет означать конец другого. Так мне казалось. Но вышло не так.