Большое Сердце - Жан-Кристоф Руфен

Мы без помех совершили переход: ни пиратов, ни шторма, ни поломок. Теплый ветер нес нас в Чивитавеккью. Я часами с наслаждением сидел на палубе – в рубашке и соломенной шляпе с широкими полями, защищавшей голову от солнца, беседуя со старым бретёром-арманьяком. Танги поведал мне тысячу историй о тех давних временах, когда Карл Седьмой был всего лишь наследником престола, которому грозила опасность, или королем без королевства. Дюшатель наводил ужас на сторонников Кабоша, ведь именно от них он однажды ночью спас юного государя. Его рассказ воскресил во мне забытые воспоминания об Эсташе и напомнил о том, что я думал тогда, намереваясь бороться с сильными мира сего. Мы говорили об убийстве Жана Бесстрашного на мосту в Монтеро. Он признался, что нанес один из ударов. Мысль убить вождя бургиньонов во время его встречи с королем принадлежала ему, Карл об этом ничего не знал. Учитывая, какую цепь несчастий повлекло за собой это убийство, Танги немало сожалел о своем замысле. Но теперь, когда в хитросплетении событий для короля обозначился благоприятный поворот – победа над англичанами, отстранение принцев крови, он пришел к выводу, что его интуитивное прозрение, связанное с решением убить соперника Карла, в конце концов оказалось верным. Мысль об этом в преддверии смерти утешала его.

Он питал к королю глубокую привязанность – сродни чувству, которое испытываешь к тому, кого знал еще несчастным ребенком. Любовь Дюшателя скорее основывалась на том, что он сделал для Карла, а не на дарованных королем милостях, иначе он должен был бы страдать от невнимания и неблагодарности короля. Он видел его без прикрас, не приукрашивая его характер, трезво отмечая недостатки. По прошествии нескольких дней в задушевной атмосфере он, проникнувшись ко мне доверием, торжественно предостерег меня: насколько ему известно, не было еще случая, чтобы кто-либо в окружении Карла Седьмого смог возвыситься, не пробудив в нем рано или поздно ревности и не пострадав от его жестокости.

Я молча смотрел на корабли, накренившиеся под тяжестью парусов. Эскадра, над которой реяли белые птицы, держала курс по морю, чьи глубины отсвечивали фиолетовым. Ничто не могло произвести более сильного впечатления, чем этот груженный золотом и королевскими дарами конвой. Таково было Казначейство: мирная армия, но которая действительно могла внушать королю опасения. Предостережения Танги оказали на меня большее воздействие, чем малообоснованные страхи Агнессы, ибо придворный в своих суждениях опирался на длительное знакомство с королем и личные разочарования. Оставаясь один на палубе, я подолгу обдумывал, какие средства могут уберечь меня от вероятной немилости короля, и втайне принял некоторые решения, пообещав себе привести их в исполнение сразу же по возвращении.

По прибытии мы обнаружили полномочных представителей короля, добравшихся по суше, они сгорали от нетерпения. В это время папа принимал английское посольство, и нашим легатам хотелось сразить англичан демонстрацией нашей мощи. Когда мы выгрузили из корабельных трюмов привезенные сокровища, они приободрились.

Въезд нашей делегации в Рим до такой степени поразил встречающих, что все помнили об этом даже пять лет спустя. Роскошь была необходима, чтобы подчеркнуть важность, которую король придавал этому посольству, и засвидетельствовать почтение новому папе. Что же касается веры в то, что эта расточительная мощь произведет на понтифика должное впечатление и сделает его более сговорчивым во время предстоящих переговоров, – это уже совсем другая история.

* * *

Папа Николай Пятый был невысокого роста, хрупкого телосложения, с замедленными движениями. Казалось, прежде чем пошевелиться, он всякий раз колебался. Так, он трижды протягивал руку, прежде чем взять чашку и поднести ко рту. А собираясь перейти из одного угла комнаты в другой, он мерил взглядом расстояние, оценивая возможные препятствия на пути. То ли опасности, связанные с его положением, заставляли его проявлять подобное благоразумие, или, напротив, он достиг своего положения с помощью таких вот уловок, подсказанных его натурой? Не могу сказать. Могу только утверждать, что за внешними колебаниями скрывалась великая твердость духа. Это был вдумчивый и смелый человек, который выносил свои решения, проявляя незаурядную мудрость, и приводил их в исполнение, не поступаясь ничем.

Он был явно рад прибытию нашего посольства. Поддержка французского короля была для него большим преимуществом. И все же, вступая в споры с полномочными представителями Карла Седьмого, он намеренно держался требовательно и неуступчиво, в частности, что касалось его соперника антипапы, назначенного церковным собором. Он настаивал на его полном и безусловном отречении без каких-либо компенсаций.

Николай Пятый знал, что не я возглавляю делегацию и что официально он должен обсуждать все с другими ее членами, в частности с архиепископом Реймсским Ювеналием. Тем не менее он навел обо мне справки, а письмо короля расставило все по местам: папа знал о моей истинной роли и о моем всеведении по части финансов. Он был родом из Тосканы и некогда являлся наставником молодых Медичи. Он понимал, что деньги – это наиважнейшая из материй и все, что нас радует и печалит, вплоть до знатных титулов, подчинено им. Так что наши беседы не отличались ни блеском, ни соблюдением официальных норм дипломатии, но все же играли важную роль.

Папа, желая оставить меня в своем дворце, чтобы мы могли спокойно и без свидетелей поговорить, пустил в ход уловку. Как-то раз во время общей аудиенции он вдруг встал, подошел ко мне и, приподняв дрожащим пальцем мое веко, воскликнул:

– Но, мэтр Кёр, вы явно больны, предупреждаю, будьте осторожнее! В наших краях свирепствует малярия, каждый год она уносит людей в расцвете сил.

Насмерть перепуганные архиепископы и богословы спешно отступили от меня подальше. Когда папа предложил, чтобы меня осмотрел его личный врач («который творит чудеса – особенно по части этой хвори»), они одобрительно закивали. По их лицам было видно, что они с огромным облегчением восприняли слова папы, предложившего мне незамедлительно устроиться в крыле своего дворца.

Таким образом, переговоры пошли параллельно. Одни происходили в послеполуденное время в парадной зале, расписанной громадными фресками. Члены посольства выступали по очереди, напрягая горло и пускаясь в бесконечные разглагольствования. Папа ответствовал им с елейной мягкостью, но не шел ни на какие уступки.

Со мной все обстояло совсем иначе. Мы виделись с папой обыкновенно по утрам в небольшой столовой с окнами, широко распахнутыми в цветущий сад. На маленьком столике на сверкающей серебряной посуде были сервированы фруктовые соки, отвары, печенье. Папа чаще всего был в простом облачении, не закрывавшем руки. Во время этих частных встреч он совершенно утрачивал серьезность и степенность, отличавшие его публичные выступления. Напротив, он принимался жестикулировать, поясняя свои речи, и часто, продолжая говорить, вставал, подходил к окну, а затем снова садился. Мы беседовали просто и без экивоков, и это напоминало мне общение с коммерсантами. Мы занимались делом и, как я и предвидел с самого начала, вскоре заключили сделку на условиях, приемлемых для обеих сторон.

Перед полномочными представителями Николай Пятый повторял, что ждет от антипапы отречения без встречных условий. Он не хотел, чтобы считали, что он пошел хотя бы на малейшую уступку. Со мной он вел себя более реалистично. Благодаря папским легатам и разветвленной сети осведомителей он знал своего соперника лучше, чем кто бы то ни было.