Она что-то знала - Татьяна Москвина

Вдруг с годами и заскучает Иван Алёнович той непонятной, яростной скукой-тоской, какою ни с того ни с сего заболевают жители русских равнин, напрасно заливая водкой раскалённые угли-углы души. Ползёт из полей и лесов, где лежат неоплаканные и неотпетые, забытые русские, да и не русские, косточки павших в битве за жизнь – за которую биться не надо, которая всем даром дана – ползёт эта чёрная, злая скука-тоска, тоска неисчислимой и безнадёжной вины. Виноватых-то нет в живых. Вот и хватает ядовитый, зубастый туман кого попало.

И дивятся соседи: что это с парнем сделалось! Как сглазили. Пришёл из армии, гонял весёлый на мопеде, и вдруг опиваться начал до бесчувствия, в год облинял, зачах. А что у вас, хрестьяне, в лесочке берёзовом под поселком зарыто? А зарыто там полтыщи хрестьянских душ, ещё с Гражданской. Так что занапрасно вы в той роще красные грибы берёте, нехороши грибочки-то. Когда пронесёт, а когда и заберёт. Да у нас почитай вся земля такая! Да мы уж лучше и думать про это не будем. Мы уж лучше на этом бескрайнем кладбище без крестов построим бизнес-центр в сто этажей. И заживё-о-ом!

А до сотого этажа чёрная, положенная вам, завещанная вам предками тоска – думаете, не доползёт?

– …Кирпич пойдёт, – гудел Касимов. – Это наше потому что, сто пятьдесят лет наше. Васильевы! Из нашего кирпича! Церковь, школа. И что? Всё как штык!

– Подождать надо, Петя, —уговаривала Касимова Алёна. – Накопления нужны. Сам знаешь, если в этом году всё путём с урожаем – мы в полёте.

– Время идет, Алёна, – отвечал Касимов. – Сколько я ещё протяну?

– Петечка за всё волнуется, – сказала Наташа, поглаживая мужа по руке. – У Петечки сердце. Хотя и в переводе значит «камень»…

– Пётр – камень, да, – отозвался Октябрь. – Только наши Петруши все не каменные. Это как-то вас по ошибке назвали. Это отец Николай наш на самом деле Пётр, а вы, Петруши, – все на самом деле Коленьки альбо Васечки. Алёна тоже не Алёна, а Мария по-правильному. Один я назван как надо.

– Как нехристь назван. Нечеловеческим именем. У тебя и святого нет. Будешь когда креститься – человеческое имя возьмешь, – подал голос неправильно названный отец Николай.

– Креститься не буду, – отвечал Октябрь безгневно. – Потому что я человек серьёзный, и если уж приму что на себя, так должен всё исполнять. А христианства я исполнять не могу. Я врагов не прощаю и понять, для чего это прощение нужно, не в силах. В воскрешение во плоти не верю, да и не «чаю» его вовсе, этого воскрешения из мёртвых. По-моему, нет никакого смысла всю эту ораву и воскрешать. Наверняка человеческие индивидуальности повторяются, и на определённые типы и виды людей придутся дикие тыщи воплотителей. И для чего? Какой мы тут общий язык найдём, хотя бы мы и воплотились? Ну, может, воскрешённые чекисты с воскрешёнными опричниками и договорятся… А так предвижу сплошную неразбериху. Да будет вообще как в Гражданскую – каждый со своей правдой… А уж церковь твоя, отец Николай, и вы, бородатые, – это уж мне совсем поперёк натуры. Скучные вы. Всё бубните. Гундосите. Вид такой надутый. Всё судите мир, всё корите людей, а по какому праву? Чем вы лучше-то?

– Мы ничем не лучше, твоя правда. Только мы для Бога место на земле держим изо всех сил. вот мы потому и скучные. Гадить-то веселей.

– Кто гадит? Я гажу? А церковь в Горбатове благодаря кому?

– А потому, что у тебя сердце куда лучше головы твоей путаной и заполошной, – резонно сказал отец Николай, наскучив спором.

Конечно, трудно было не понять, из-за чего загорелся спорами да разговорами Октябрь Платонович: глазки незамужней симпатичной гостьи из Петербурга были тому виной. Но эти глазки наделали смуты не только в душе Октября – Пётр Иванович Касимов упорно делал вид, что никакого такого серебристого облака справа от него не сидит, и старался туда не смотреть, и сердился, что смотреть нельзя, и от этой бури чувств совсем окоченел и стал приметно напиваться. Вздохнул и любитель прекрасного, милейший Пётр Степанович, на досуге писавший маслом жену Веру. Понравилась Анна и тихому «Ивану Алёновичу» – он потом сказал матери: «Такая вежливая, воспитанная, настоящая петербурженка». Словом, дух легкого эротического возбуждения витал над столом, приятно подзвучивая и дополняя дух спиртной.

Но тут на улице раздались резкие, требовательные сигналы. «Мишка! – охнула Алёна. – Мишенька приехал!» И бросилась молнией на двор. «Э-э, – протянул Октябрь Платонович. – Проклятие Алёнкино приехало, красавчик её заявился…»

Алёна вернулась, ведя за собой высокого и стройного парня лет двадцати, пепельного блондина с тёмными бровями и серо-голубыми глазами, притом – с исключительно недовольным выражением лица. Он не ожидал посиделок и оглядел собравшихся хмуро, чуть ли не с отвращением.

– Ишь сгрибился, – шепнула Анне Ирина Ивановна. – Не любит нас, брезгует. Такой бирюк!

Мишеньке сразу подставили чистую тарелку, навалили еды, налили питья, он стал есть, тоже недовольно. Правда, на Анну он посмотрел с любопытством – и даже спросил, как там Питер.

– А ничего, не потонули еще, – ответила Анна. Мишенька хмыкнул и продолжал есть.

– Как дела-то, голубчик? – спросила Алёна.

– Нормально дела, – отвечало чадо. – Я на ночь только. Завтра поеду.

– А что ж так? Оставайся, я тебе наверху постелю, и живи. Мы тогда тут, внизу… В твоей-то комнате наша гостья сегодня… Ты же не предупредил…

– Да ладно.

Застолье развалилось. При Мише никто говорить вольно не захотел. Разбились на группки, пошли – кто вглубь дома, кто посуду мыть помогать, кто в сад прогуляться. Анна, Октябрь Платонович и касимовская Наташа пошли в сад.

Сияла тёплая, добротная ночь. Луна шла на убыль, но ещё кое-что могла. Анна вдыхала воздух и с удовольствием смотрела на своих спутников. На хороших людей…

– Видели, как он на нас посмотрел, нахлебник? – кипятилась Наташа. – И это всё, на всю жизнь крест Алёнке. Презирает её, что замуж вышла, что живёт в глуши. Деньги дерёт. А она только плачет…

– Что ж поделаешь с материнским сердцем? – вздохнул Октябрь.

– То и поделаешь, что нечего уродов выкармливать. А вы, Анечка, что ж – не замужем?

– Я была, – ответила Анна. – Развелись.

– Вот жалко. У вас характер хороший для семейной жизни – спокойный, без этой, знаете, заводки бабской, – – сказала Наташа.

– С таким характером и одной хорошо, – вмешался Октябрь, которому хотелось отмести всех возможных Аниных мужей хотя бы ментально. – А насчёт Мишки ты, Наталья, не права. Он ведь не нас конкретно презирает. Он вообще злится на всю ситуацию, из-за которой он был вынужден лишиться родного места. Просил он Алёну замуж выходить в Тамбовскую область? Как не крути, она всё-таки отчасти перед ним виновата.

– Да ладно! – махнула рукой Наташа. – Чего ж он обратно не едет в Питер? Там квартира есть. И университеты там имеются. А не едет, потому что ему здесь удобно и хорошо, и мать всегда шёлковая и перед ним виноватая. Она же считает, что он инопланетянин, честно! Она мне так и говорила: он, Наташенька, необыкновенный человек, он звёздный мальчик, инопланетянин. Видишь, какой он красивый, какие у него руки изящные? Инопланетянин! Хитрый, ленивый, злой. У нас таких инопланетян пол-страны…