Железная кость - Сергей Самсонов

Цех подшипников был, и столярка, и швейка, полигон ЖБИ — на бетон их поставили, как хозяин решил, выбирая по мышцам, словно из табуна, из этапа, да Чугуев и сам не противился. Днем и ночью вращались и кланялись на гудящей, рокочущей промке барабаны смесителей, грохотал низвергавший в бункеры щебень, надрывались моторы, зудели вибраторы, вереницей втекали в ворота «КамАЗы» и «КрАЗы» — только так улетали бетонные сваи и блоки, отъедался хозяин, видно, очень неслабо на бесплатной рабсиле и не мог все налопаться, раз пинками на промке дубаки ломарей подгоняли; даже план был развешан по стендам, сколько блоков за смену обязана выгнать бригада.

Только горсть отрицаловки, черная кость, из ШИЗО по неделям, упертая, не вылезала — за отказ от работы, да еще шерстяные, спортсмены, под две сотни числом не работали — так, ходили для вида в том же строе мужицком с ухмылками, чтоб на промке чифирь трехлитровыми банками квасить, ханку жрать да в картишки до одури резаться. Им другую хозяин, спортсменам, службу определил — блатоту, отрицаловку об колено ломать да мужицкую массу держать в послушании. Мужику, если так-то, что за дело до ихних разберушек с блатными? Его дело — пахать, продвигаться со скоростью 24 часа в календарные сутки к окончанию срока, ни во что не вязаться, что лично его не касается, чтоб себе еще больше судьбу не скривить, и без того уже своею дурью испохабленную. Только пресс вот на них, мужиков, от спортсменов: тут и дань тебе, тут и побои, если кто плитку чая или харч из посылки отдать не захочет; шмон пройдет по баракам ментовский, а за ним шерстяные саранчой проходятся: выгребаем из тумбочек все, достаем из матрасов, что менты не забрали. И чего? Вот терпели. Ну а как возразишь? Только боем. Только общей грудью. Их три сотни на зоне, мужиков по баракам, — общей массой своей кого хочешь задавят. Только жили поврозь.

Каждый держится собственной тумбочки. В каждом — собственный страх. Кому вот выходить через год, от огромного срока лишь последний чуток и остался. Кто за шкуру трясется — что бошку проломят, если он возбухнет. И Чугуев боится — что еще раз убьет. Восемь лет изворачивался никого не ударить на зоне. Про себя понимает: руки надо по швам приварить ему намертво. Задавить, обесточить зачищенный от рождения провод, этот неубиваемо тлеющий огонек ущемленной, приниженной самости — вот каким бы ему керосином ни плюнули в душу. Превратить себя в пень… Но мертвел вдруг от стужи, обожженный предчувствием, вещей догадкой, что когда-нибудь снова не сладит с оголенной правдой достоинства — полыхнет на контакте с кем-то властным и сильным; что-то вот уж совсем нестерпимое по принижению будет, и тогда неизвестно, до чего он, Чугуев, добьет, отпуская в удар раскаленную руку.

Вот такие, все те же предчувствия-мысли вылезали иголками, когда шастал над формами по дощатым мосткам, загоняя вибрирующий наконечник и шланг в неподатливо-вязкую серую массу, и взбивал начинавший сцепляться со сталью бетон, и вытягивал с легким усилием из бетона гудящий вибратор, чтоб еще через шаг заглубиться опять и месить, протрясать этот вязкий свинец, — как на камень бакальский бросался, так и вот на бетон этот жидкий сейчас, с ровным остервенением взбивая ненавистное время, плита за плитой, день за днем сокращая свой срок за убийство, не то сам себя будто норовя затянуть, замесить в монолит, в однородную крепость терпения, что держится на стальной арматуре «обязан точно в срок возвратиться домой», «по УДО, по УДО, после двух третей срока», дальше этого срока его ждать не будут, стариком он не нужен, не сгодится уже ни на что никому, здесь его место службы — старой матери, сыну, Натахе, отцу, что и мертвый его ждет в Могутове с той же жадностью, что и живой; он, Валерка, не может их всех обмануть, он не может доверия не оправдать той неведомой силы, которую он оскорбил, погасив человека, как свечку, и которая сразу за это его почему-то, Чугуева, не погасила, почему-то дозволила быть, продолжаться, пусть и под непрерывной плитой лишения свободы, жить с задавленножалкой, почти что безмозглой, но пока — все одно — непрерывной надеждой на свое выправление и возрождение.

И вот так и не выпустил бы до обеда машинку из рук, если б крепко не цапнул Казанец его за плечо: «Перекурим, Валерка? Возле инструменталки. Ты сходи туда как бы за шлангом». Он вопросов не стал задавать — без того ясно все, знал природу вот этого взгляда, в котором расчет на него, на Валерку, и уверенность полная, что в стороне не останется, вложится своей силой в общее дело. На разношенный шланг поглядел: вот и вправду прорвется сейчас и в замене нуждается — и пошел не спеша по участку на выход, и никто не окликнул из козлов-контролеров, куда да зачем: на убийцу не лаяли, тут не только хозбанда одна — и спортсмены его как-то, Чугуева, не замечали, обтекали, как столб, со значением на морде: «молчишь — вот и ладно».

Вот они в закутке собрались, закоперщики: Квазимодо, Синцов, Воробей, и Наиль уже здесь, и Алимушкин, и зачем-то пришел Саламбек и сидит на плите истуканом, и Коробчик в проходе на шухере, знаменитый заика, кричащий на потеху всем «м-ммайна!» и «в-в-вира!».

— Значит, так, мужики. Надо что-то решать с шерстяными всем миром! — Синцов всех по кругу глазами обводит, тяжелее все и тяжелее с каждым словом заглядывая в каждого. — Вот уже просто шкалит душняк! Скоро станем в столовке за этой кодлой под столами подлизывать. Ну а пресс: сделай то, сделай се через каждого третьего. До чертей мужиков зачморили. Не согласен — в фанеру. Ну а мы все по пальмам и смотрим, лишь бы лично тебя не коснулось. Нормально? Пенталгин вон возник. Так по хребту ему лопатой — и вот кто он? Обрубок, инвалид, не встанет, говорят. А с Казбеком что было, со Стирой? И чего, будем ждать и смотреть, когда всех нас вот так одного за другим об колено? Это нам не на голову сели и срут на нее — это ж, блин, я не знаю, что такое уже! Да и что я вам буду — все давно в позе рака живем! Или мы разогнемся сейчас, или нас вообще в землю втопчут. Ну чего, кто че скажет? Валерка?

А Чугуев в глаза Саламбеку смотрел, безошибочно выделив изо всех как ту силу, к которой магнитятся все и которая всех и свела в этом месте, хотя он, Саламбек, не сказал еще ровно ни слова. И под этим вот взглядом светлых выпуклых глаз, ничего от него вот, Валерки, не ждущих, все уже про Чугуева как бы решивших, не своей будто силой, против собственной правды толкнул из себя:

— В этом деле, ребята, я вам не помощник. — Будто кто-то еще в нем, Валерке, сидящий, другой человек, оттолкнулся, отплыл, откатил, как от берега, вот от этих пустых, презирающих глаз; будто кто-то еще как бы сверху хотел, чтобы больше в забив он, Валерка, не лез, чтоб вклещился в вибратор и от гуда мотора на остаток огромного срока оглох, отделившись от крика о чести и помощи; чтобы тихой сапой, в травяной безответности он, Валерка, прополз все вот эти огромные годы до едва различимой вдали точки выхода на священную волю — там его ждет Натаха, все другое в сравнении с ее любящим сердцем не имеет значения.

— Да ты что?! — захлебнулся Алимушкин. — Это ты ли, Валерка, вообще?! Мы ж с тобой вот так… — И крючками два пальца сцепил, — и всегда ты за правду мужицкую! Ну молчал, когда можно молчать, но как только душняк от блатных, не молчал же! А теперь ты чего — в уголок?! Лично меня, такого лося вот, не трогают — и ничего, значит, не вижу и не знаю?! Да кто ты есть-то после этого, скажи!