По следам полка Игорева - Станислав Росовецкий

– Как было забыть, господине отче? – всплеснул Иоиль своими большими мужицкими руками. – Ведь того же лета монастырь был закрыт, а мне пришлось сдавать всё имущество по описи. В описи так и стоит против каждой из сих рукописных книг – «Отданъ». Неужто его сиятельство возвращает книги?

– Увы, скорее напротив, – потупился на мгновение гость. – В одной из книг сих обнаружена настоящая уника – поэма древнерусская, творение неведомого отечественного Оссиана. Возник замысел сие сочинение, дав ему учёное истолкование и переведя на нынешнее наречие, предать типографскому тиснению. И вот что… Граф решил, что такие редкости куда лучше сохранятся в его собственной библиотеке.

– Не назову решение его сиятельства похвальным, – пробурчал старик.

– Неужто ваш келейник вам не рассказал, что оставшихся в здании монастырских книг никто не стережёт, что книг и свитков в башнях и на переходах валяются целые вороха? Мальчишки вырывают заставки да золотые инициалы и наклеивают на лопухи!

– Это давно уже не монастырь, сие теперь архиерейский дом, вам и отвечать за безобразия, господине отче.

– Вот как? Граф просит у вас благословения и испрашивает позволения объявить в случае необходимости, что купил сии книги у вас, отче, из собственной вашей библиотеки.

– Благодарю покорно, господин отче, – старик схватился за сердце. – Моя библиотека собрана на деньги, честным трудом заработанные, между прочим, и печатанием душеполезных книг, мною самим составленных, в Чернигове, Петербурге и тут, в Ярославле. Когда же сгорела библиотека моей славной alma mater, Академии Киево-Могилянской, я отправил туда книги собственные, и от моих трудов также, для посильного восполнения. А ваш друг и начальник просит разрешения объявить меня книжным вором!

Архиепископ, несколько стушевавшись, поднялся с кресла и прошёлся, шаркая сияющими сапогами, по периметру кельи, обозревая полки, заставленные книгами до самого потолка. Снова уселся, оправив полы шёлковой рясы, словно дама юбку. Во время проходки приметил он, что высокая ранее стопка переплетённых экземпляров последней книги Иоиля «Истина, или Выписка о Истине», стоявшая прямо на полу, уменьшилась на две трети. Старик не бедствует, нет, а до денег и ранее не был особенно лаком…

– Ну что ж, отче, нет так нет, – вздохнул. – В таком случае я прикажу в описи ваши «Отдан» счистить, а взамен написать, что за ветхостию и согнитием уничтожены. Вы не возражаете, надеюсь?

Отец Иоиль только руками развёл.

– И кстати, его сиятельство спрашивали, не желаете ли вы, отчинька, продать ему свою библиотеку, о которой по Ярославлю сказки рассказывают, а он их в здешнем своем имении слыхал?

Подумав, ответил Иоиль:

– Передайте его сиятельству, что я благодарен за внимание к моей скромной персоне, да только не могу я сейчас расстаться с книгами: они мне в старости моей и друзья единственные, и, хе-хе-хе, коханки ненаглядные. А после смерти моей завещал я библиотеку любимому детищу своему – Ярославской нашей семинарии.

– Завещание уже написано? – поинтересовался архиепископ. И снова пошарил взглядом по полкам.

– И свидетели руку приложили, как положено.

– Что ж, не буду мешать вашим трудам, отче.

Отец Иоиль проводил сановного посетителя до двери, потом, тяжело дыша, вернулся в своё покойное кресло. Постепенно дыхание успокоилось, но не улеглось в душе праведное возмущение. Давненько не писал старик душеполезных виршей, драм и комедий, давно не читал ярославцам проповедей, однако до сих пор любил в минуты душевного подъёма как бы слово перед невидимой паствой произнести, и вот что вещал он тогда неслышно: «Нынче ваше время и власть тьмы! Безумный ваш император отменил патриаршество и поставил управлять православной церковью кучку чиновников-взяточников! Ваша царица-немка отобрала у монастырей землю и закрыла добрую половину православных обителей! Теперь православный архиепископ заискивает перед обер-прокурором синода и, чтобы светскому своему начальству угодить, ворует древние книги, церкви православной принадлежащие!»

А потом успокоился немного старый чернец, и потекли его мысли по иному руслу. И вот что забормотал он про себя: «Нынче новое время и власть Просвещения! Уже не одна церковь о просвещении народа заботится, а и светская власть! Императрица пишет комедии и издаёт сатирический журнал, её вельможи, оставив роговую музыку и бесстыдный разврат, собирают и изучают старинные рукописи! Что ж плохого в том, что место крепостных сералей занимают театры и библиотеки? Поднимают просвещённые россияне свои головы, рабски склонённые перед учёными немцами, и не верят уже в иноземные басни, будто древняя Русь была лишь средоточием азиатчины и дикого невежества. Пусть и не верится мне, что соблазнительное своим язычеством ораторское сочиненьице из спасского Хронографа уместно приравнять к творениям Гомера или новонайденного барда Оссиана, да послужит и оно просвещению отчизны!»

Из беседы бродяг Семёна Гудка и Спирьки Непомнящего. Москва, подвал особняка графа Мусина-Пушкина в Басманной части, на Разгуляв, 8 октября 1812 года

Пито было с утра, как в лучших домах Лондона, вот только кислое графское вино голодные желудки бродяг еле уже принимали, однако лучшего питья сегодня они не нашли. Семён и Спирька устроились на каменном полу подвала сразу возле лестницы, развели костерок на оставленном французами пыльном кострище. Пили прямо из бутылок, не боясь пораниться об отбитые горлышки. Слева темнел вход в винный погреб, в место благословенное. Его французские солдаты, как ни старались, так и не смогли до конца опустошить. Там поблёскивала куча зелёного бутылочного стекла. Справа такой же сводчатый проход был наскоро заложен кирпичом, а в нём выбита большая овальная дыра. Из дыры воняло, как из общественного нужника на Хитровке.

– Что рожу-то кривишь, Спирька? – захохотал Гудок. – Али воображал, что французское дерьмо не смердит?

– Я вот соображаю за нас двоих, и за тебя, дурака, тоже – да точно ли фармазоны совсем ушли? А ежели возвернутся, придётся нам тут солоно.

– Ушли, ушли, чего им тут теперь… А наши служивые сразу не войдут, побоятся. Вся Москва твоя, друг мой Спирька! Пей, гуляй!

– Много нас тут, таких хозяев, – скривился Гудок. – Вернётся крикун Ростопчин, начнёт опять свои дурацкие порядки наводить. Да когда ещё то будет… В огонь бы чего подбросить.

– Русские порядки завернут татю лопатки, – некстати припомнил Спирька, обругал главнокомандующего Москвы графа Ростопчина матерно и засмеялся, будто что смешное сказал. – А требуется тебе дровец, так и полезай за ними в дыру.

Ночью они крепко замерзли, потому что октябрь выдался холодным. Ночевали наверху, в сожжённых и обвалившихся палатах. Забились в каморку под каменной парадной лестницей, где и продрожали всю ночь. Спустившись утром в подвал, они нашли, наконец, из чего развести огонь. Топливо тут имелось, и сейчас надо было решить, чья очередь за ним идти. Они долго спорили, косясь на потухающий уже костерок, прикончили между делом по второй бутылке. Наконец Гудок показал на свои босые, от грязи чёрные ноги: