Синдром отторжения - Василий Воронков

Получив наконец вещи, я сразу раскрыл суазор.

В окошке с извещениями были пропущенные звонки от Виктора, но это меня не интересовало. Я открыл список контактов, выбрал Лиду, коснувшись пальцем ее старой фотографии из институтского соцветия, и нажал на большую зеленую кнопку «Позвонить».

Она не ответила.

Я набирал ее номер снова и снова. Во время последнего звонка вместо долгих напряженных гудков я услышал неприятный синтетический голос: «Абонент не в сети».

Я швырнул суазор на пол, сел на скамейку у шкафчика и закрыл лицо. Меня трясло, но плакать я не мог. Она была здесь, рядом, во мне, но не отвечала.

Суазор задрожал, издавая сердитое жужжание. Я поднял его с пола.

«Где ты? – написал Виктор. – Что с тобой произошло?»

Я не ответил. Я открыл карточку Лиды и набрал сообщение: «Нам нужно встретиться. Или хотя бы поговорить. Я очень тебя прошу. Прости меня за все».

Я отправил это нервное послание, и мне полегчало. Открыл шкафчик, стал переодеваться, бросив белый халат, в котором меня выпустили из медицинского отделения, на пол, как ненавистную робу. На выходе из раздевалки меня ждали.

В город я отправился на рейсовом автобусе, где сидел один, точно прокаженный.

На следующий день, в институте, я узнал, что произошедшее на «Аэропе» отправили на рассмотрение в учебную часть и стоит вопрос о моем исключении «по состоянию здоровья».

Виктор честно пытался меня поддержать.

Он убеждал, что таких случаев за историю института насчитываются сотни, что за ошибки, как он выразился, на первом практическом занятии никого не станут исключать. Я не верил ему, хотя и был благодарен за поддержку. После занятий я не вернулся в общежитие, а поехал на квартиру матери, куда не заходил уже год.

Все было в пыли.

Кровать в старой комнате я во время последнего визита накрыл прозрачной пленкой, а остальную мебель не трогал, и все вокруг – хлопья пыли на полу, песчинки, витавшие в воздухе, запах прелости и духоты – напоминало мне о том, что здесь умерла мама.

Я сорвал пленку и повалился на кровать – в обуви, не раздеваясь. Я тогда не сомневался, что меня исключат – вернее, переведут на какое-нибудь скучное и бесперспективное отделение, где я никогда близко не подойду к терминалу нейроинтерфейса, – однако пугало меня не это.

Я был еще там, в сети.

Лида не ответила на мое сообщение, и больше я не писал, хотя чувствовал ее присутствие – она смотрела на меня молча, с укоризной, а ее зеленые глаза были уставшими и печальными.

Суазор завибрировал. Это был Виктор. Он беспокоился, но я не хотел отвечать.

Я уткнулся лицом в подушку.

Лида.

Жизнь была сломана. Когда-то я думал, что хочу увидеть другие планеты, улететь с Земли, но на самом деле хотел лишь избавиться от вечно больной матери, и когда она умерла…

Я заплакал.

У меня никого не оставалось. И сеть уничтожила меня. Я впервые увидел самого себя – то, что во мне было сокрыто, – когда подключился к нейроинтерфейсу на «Аэропе». Мне нужна только Лида, а вовсе не звезды. Я выдумал эту глупую мечту о полетах – в мертвый, расколотый войной космос. И теперь Лида навсегда останется со мной, но в то же время будет так невыносимо далеко. Я обрек нас на разлуку.

И ничего нельзя исправить.

Казалось, жизнь моя закончится через день – я провалюсь в пронзительный хаос нейролинка, в хаос из фальшивых звезд, скрывающих за собой пустоту и вечное одиночество.

Я так и заснул – в одежде, уткнувшись в подушку лицом. Я боялся вновь оказаться в сети во сне, испытать тот необъяснимый ужас, который едва не лишил меня рассудка, но мне ничего не приснилось.

Утром на экране суазора светилось напоминание о новом сообщении.

Голова болела, саднило горло. В комнате было нечем дышать – я не включил на ночь кондиционер, не открыл окно, – и почти весь воздух в тесной квартире вышел, оставив лишь пыль и запах старых, никому не нужных вещей.

Однако первое, что я сделал, – это раскрыл суазор и прочитал:

«Я не хотела отвечать, но все-таки отвечу. Я не обижена на тебя. Смысл обижаться, когда прошло столько времени? Но зачем нам встречаться? О чем ты хочешь поговорить? У меня – своя жизнь, у тебя – своя. Пусть все так и будет».

Я был рад и такому ответу.

Я набрал ее номер.

Раздались гудки.

Я не был уверен, что она ответит, но она ответила. Гудки смолкли, установилась настороженная тишина – я даже слышал ее дыхание, – а потом, вздохнув, она тихо произнесла…

– Виктор…

Из-за удушающей тишины меня мучили слуховые галлюцинации – я слышал чей-то голос, грудной и тихий, и голос этот звал моего старого друга, который сгинул где-то во тьме воспоминаний, превратился в тусклого призрака. Я хотел обернуться, но не мог заставить себя пошевелиться. Не мог глубоко вздохнуть. Правое плечо было словно разворочено лазерным скальпелем. Я представил выпирающие наружу мышцы – переплетенные кровяные жгуты, готовые лопнуть от натуги, – и меня замутило.

Синтетическая ткань липла к телу.

Я лежал в темноте, о которой мечтал, одурев от постоянного света, но теперь темнота напоминала мне зияющую пустоту нейросеанса, когда вокруг тебя нет ничего, и в то же время есть все, о чем ты только можешь помыслить.

Лида.

Виктор.

Моя умершая мать.

Красный глазок камеры блекло горел вдали, и эта тонущая во мраке песчинка света стала для меня единственной связью с реальностью, не позволяя сгинуть в обступавшей меня темноте.

Я умираю?

То, что они сотворили со мной – эта инъекция или разряд, который выстрелил имплантат в правом плече, – едва меня не убило. Кто-то не рассчитал дозу, и мне уже не восстановить сил. Быть может, они сделали это нарочно – как эвтаназию для неизлечимо больного. Я был им почти благодарен. Наверное, именно поэтому они выключили свет. Мне оставалось лишь перестать держаться за угасающий огонек вдали и закрыть глаза.

Но потом дыхание восстановилось. Я приподнялся на кровати и коснулся кожи на правом плече. Никакой раны не было. Боль стихала.

Послышался электрический треск, и стены камеры стали медленно наливаться светом.

Меня вызвали в учебную часть и предложили пройти задание второго пилота еще раз, на тренажере. Я всерьез думал о том, чтобы отказаться. Мне дали время на решение, и тут вмешался Виктор.

– Я что-то не врубаюсь! – заявил он. – Сколько раз мы это делали! Обычная же лаба, не более.

– Боюсь, не такая обычная, – сказал я.