Дорога уходит в даль... В рассветный час. Весна - Александра Бруштейн

Так же смотрел всегда Ван Дибо и на меня, когда я приходила с мамой в магазин. Ван Дибо кланялся нам, когда мы входили и выходили, и, пока продавец отвешивал и заворачивал нам товар, – а иногда это делал и сам Ван Дибо, он быстро научился этому нехитрому искусству, – Ван Дибо ласково улыбался нам, как всем покупателям.

Но однажды все неожиданно изменилось. Мама как-то обратила внимание на то, что у Ван Дибо очень грустный, совсем больной вид. Он улыбался, как всегда, но улыбка была вымученная, запавшие глаза смотрели страдальчески, лицо было в испарине. Мама спросила Ван Дибо, не болен ли он. Опасливо оглядываясь на управляющего магазином, Ван Дибо стал торопливо бормотать:

– Холёсо… Сё холёсо, мадама…

Был уже вечер, торговый день кончался.

Управляющий надел пальто, шляпу и ушел из магазина. Тогда Ван Дибо оживился – он, видимо, боялся управляющего, – а продавец сказал маме, что у Ван Дибо на руке «гугля агромадная – от какая!». Сам Ван Дибо мялся, улыбка у него была похожа на гримасу, но показать маме свою больную руку стеснялся.

– От-т-то дурень! – сердился на него продавец. – Откусит барыня твою лапу, что ли?

Тогда мама предложила, чтобы Ван Дибо показал больную руку папе. Это, конечно, была очень правильная мысль, но… Тут встал новый вопрос: каким образом попадет Ван Дибо к нам на квартиру? Ему строжайше воспрещено не только выходить на улицу, но даже стоять на пороге магазина, где его может увидеть с улицы всякий и каждый. Управляющий ежедневно повторяет это Ван Дибо:

«Зачем тебя, китайсу, сюды привезли, а? Чтоб люди на тебя задарма шары пучили? Не-е-ет! Желаете живого китайсу видеть – пожалуйте-с! В магазин-с! Вошли, купили чего ни то, – вот он вам, живой китайса, смотрите в свое удовольствие!»

Так и живет Ван Дибо в темном чулане позади магазина и никогда не выходит на улицу. Если он сейчас пойдет вместе с нами, немедленно сбегутся сотни людей. Нам и не пробиться будет сквозь эту толпу, и, уж конечно, управляющий магазином завтра же узнает о запретном путешествии Ван Дибо по улицам города. Скандал будет неописуемый!

Как же поступить?

Все предлагали разные способы сделать Ван Дибо неразличимым среди уличных прохожих. Самое умное придумала жена продавца, пришедшая за своим мужем: пусть Ван Дибо наденет ее широкое, длинное пальто.

– А коса-то? Куда косу девать?

– А под мой платок, – спокойно предложила жена продавца.

Так и сделали. Ван Дибо, в пальто и повязанный платком, совершенно похож на женщину, только очень огромную ростом.

– Мадама… – говорил он про самого себя, тыча себя пальцем в грудь.

Продавец и его жена остались в магазине дожидаться возвращения Ван Дибо, а он ушел с нами.

На всякий случай мы вели Ван Дибо плохо освещенными переулочками.

Все прошло благополучно. Только у самого нашего подъезда Ван Дибо споткнулся, платок соскользнул с его головы, и тяжелая черная коса змеей сползла на его спину.

– Саляпа!.. – испуганно вздыхал Ван Дибо. – Саляпа упаль…

Но при женском пальто коса не обращала на себя внимания, да и никого вокруг не было. Мы быстро вошли в наш подъезд.

У Ван Дибо оказалась на руке флегмона, глубокая, уже назревшая. Он терпел больше недели и молчал – боялся управляющего. Папа вскрыл ему флегмону, выпустил много гноя, перевязал руку. Ван Дибо сразу повеселел и без конца кланялся:

– Пасиба, докта! Пасиба!

Проводить его обратно в магазин вызвалась Поль. Юзефа наотрез отказалась.

– Я этих желтых румунцев боюсь! – повторяла она. – Румунцы, я знаю, они такие… Только отвернись, а он тебе голову – ам! – и откусил.

С того случая у нас с Ван Дибо дружба. Когда я прихожу в магазин, он меня радостно приветствует:

– Маленьки докта пилисол!

Ну, разве можно не показаться такому другу в торжественный день моей жизни? Нет, пойду. На одну минуточку.

Подходя к чайному магазину, гадаю: увижу я Ван Дибо или не увижу? Если управляющий уже явился, то я Ван Дибо не увижу, потому что при нем Ван Дибо не позволено даже приближаться к двери на улицу. На мое счастье, управляющего магазином еще нет, и Ван Дибо, примостившись бочком, опасливо выглядывает на улицу, как белка из дупла, готовый юркнуть и скрыться.

Увидев меня, Ван Дибо, по обыкновению, радостно меня приветствует.

– Ван Дибо… – говорю я. – Видите?

И поворачиваюсь вокруг себя, чтобы Ван Дибо мог разглядеть меня со всех сторон.

Ван Дибо с восхищением цокает языком:

– Ой, каласива, каласива!

– Я, Ван Дибо, учиться иду!

– Ну, уциси, уциси! Будеси бальсой докта!

Но в эту минуту Ван Дибо внезапно ныряет в полумрак магазина. Наверно, его зоркие глаза заметили издали приближение грозного управляющего.

Я снова иду налево, по направлению к институту. Останавливаюсь на противоположном тротуаре и пристально разглядываю это длинное, скучное здание. Непроницаемо и отчужденно смотрят на мир окна, закрашенные до половины белой масляной краской. Ни одной раскрытой форточки, ни одного выставленного на солнце цветочного горшка, ни одного выглядывающего из окна человеческого лица… В подъезде – глубокая, темная ниша, похожая на запавший рот древней бабы-яги. И массивная входная дверь враждебно скалится медным кольцом, как последним уцелевшим зубом.

Сейчас перейду улицу. Сейчас войду в подъезд института…

– Здравствуй… – слышу я вдруг негромкий голос. – Ты меня узнаешь?

Ну конечно, я узнаю ее! Это Фейгель, та девочка, которая экзаменовалась вместе со мной и так хорошо отвечала по всем предметам. Я радостно смотрю на Фейгель: вот я, значит, и не одна!

Тогда, во время экзаменов, Фейгель показалась мне усталой, словно несущей на себе непосильную тяжесть. Но в тот день мы все устали от непривычного волнения и напряжения – я, наверно, была такая же измученная, как она. А сегодня в Фейгель ничего этого нет. Глаза, правда, грустные, но, наверно, они всегда такие. А в остальном у нее такое лицо, как у всех людей.

– Почему ты здесь стоишь? – спрашивает она.

– А ты?

– Нет, я хотела спросить, почему ты не входишь в институт? – поправляется Фейгель.

– А ты? – отвечаю я и смотрю на нее с улыбкой.

Ведь мы обе отлично знаем, что мешает нам перейти через улицу и войти в подъезд института: мы робеем, нам даже немного страшно… и одиноко… все близкие нам люди остались дома. И по этой же причине мы так обрадовались друг другу, что сперва заулыбались, а потом начинаем смеяться. На нас нападает внезапный беспричинный «смехунчик». Прохожие оглядываются на нас: стоят две девочки в форменных коричневых платьях, крепко держась за руки, и заливаются смехом, глядя друг другу в глаза. У Фейгель от смеха выступили на больших темных глазах слезы.