Подмены - Григорий Ряжский

Дворкин в недоумении уставился на Анну Альбертовну: вопрос оказался настолько неожиданным, что какое-то время он просто молчал, переваривая услышанное. Иными словами, первая непредсказуемость, которую он никак не брал в расчёт, выходила теперь наружу, заявляя о себе устами спасительницы Анны.

– Он же еврей, Анна Альбертовна, – попробовал отбиться Моисей, – о каком крещении идёт речь, тем более что и крёстных для него нет никаких.

– Но ведь Вера же твоя русская, верно? – не сдавалась мачеха. – Значит, это всего лишь вопрос родительского выбора, и нет в том какой-либо непреложности. Тот факт, что вы с отцом законченные атеисты, ещё не означает, что мальчика не следует оберечь от детских болезней и любых неприятных случайностей. Хуже не будет, Моисей, поверь мне, это я тебе как врач с серьёзным опытом говорю. Мы с Наумом Ихильевичем не раз на эту тему беседовали, одно время я даже хотела его покрестить, когда он умирал на моих глазах в сорок четвёртом, но тогда я решила, что без его согласия крещение станет ошибочным, ложным и что следует дождаться момента, когда к нему вернутся рассудок и память, и я его сумею уговорить.

– Вообще-то пример ваш не очень, Анна Альбертовна, – в сомнении покачал головой Дворкин, – отец, насколько мне известно, выжил исключительно благодаря собственным и вашим силам, без применения любого подобного таинства, верно? – И сам же ответил: – Верно. – И вновь спросил: – Ну а потом удалось вам уговорить его выкрестом сделаться или как?

– Не удалось, – честно призналась Анна. – Просто послал по матушке с батюшкой в первый и единственный раз за всю нашу с ним счастливую жизнь. Сказал, Христос твой, Анечка, не в корыте с водой полоскается, а внутри извилин хоронится, и если ты думаешь, что, побрызгав на взрослого человека жижицей, в которой болтанули кусок посеребрённого металла, его враз сделают другим, то, поверь мне, ты ужасно заблуждаешься, милая.

– Вот видите, – удовлетворённо хмыкнул Моисей, – и папа был бы против. Ну сами подумайте, какой из моего внука православно верующий, раз у него даже овал лица и тот с признаками явно выраженной семитскости. Я уже не говорю о носике этом, о губах, об этом ясном взгляде, несмотря на голубые по случайности глаза и светло-русые волосы – но это в мать, тут уж никуда не денешься. А глаза просядут со временем в тёмную сторону, вот увидите.

– О крёстных я тоже позабочусь, ты, пожалуйста, не беспокойся, – будто не слыша его, продолжала Анна Альбертовна, – крёстной стану сама, а на роль крёстного папы пригласим кого-нибудь, кто со временем непременно возникнет в нашей жизни. Ведь крещёных, пускай и необъявленно, много больше, чем некрещёных, уверяю тебя. И трудно, если ты крещён, быть откровенно дурным человеком, я это знаю наверняка. – Она сосредоточенно смотрела на пасынка, испытывая того на выдержку. – Или же кого-то, быть может, на кафедре у себя подберёшь? Наверняка же есть у вас там достойные и приличные люди.

Всё, это был тупик. Вернее сказать, ультиматум – расплата за расставание со Свердловском, с какими-никакими тамошними подругами, с могилой мужа, в конце концов.

– Нету у нас приличных, – невесело отозвался Дворкин, раздумчиво пожёвывая губу и давая тем самым понять, что согласился на бесхитростный мачехин шантаж. – У нас все или партийные, или карьеристы, или неправославные. От чистой науки только я один, да и то больше педагог, чем учёный. Хотя… – На секунду он задумался и сказал: – Есть один приличный, и даже очень. Чисто русский, кадровик. К тому же фронтовик, как я. Фортунатов, Николай Палыч. Мы с ним в составе Первого Украинского Прагу брали, как раз ко дню победы и взяли.

– Ну вот, видишь! – радостно воскликнула Анна. – Ты с ним переговори, а я остальное продумаю – как и когда.

– Ладно, – обречённо махнул рукой Дворкин, – но только не раньше сентября, я его до этой поры не увижу.

Говоря о Фортунатове, Моисей, разумеется, рассчитывал на отказ кадровика. К тому же тот наверняка значился не просто в кадрах учебного заведения, но служил в Первом отделе, непосредственно связанном со службами Комитета. Какие уж тут крестины, понимаешь. Впрочем, впереди ещё оставалась куча времени, надо было, отрешась от пустого, сосредоточиться на Изряднове – тому подошло самое время умирать, пока внук не переехал на Елоховку и новые заботы, включая и крестильные, не забрали Моисея целиком.

Переночевав на кабинетном диване, он провёл там же, на Каляевке, почти весь день, добирая остатки личного добра, увязывая не довезённое в прошлый раз и параллельно общаясь с Гарькой. Тот, словно чувствуя скорые перемены в жизни, вёл себя непривычно настороженно и даже чуть диковато. Под конец запросился на руки к Анастасии Григорьевне, и когда Моисей, уезжая, зашёл к Рубинштейнам, чтобы попрощаться с внуком, тот реагировал на деда вяло и на руки шёл неохотно.

«Ничего, – думал Дворкин, подъезжая к „Мосфильму“ на тридцатьчетвёрке, – покрестим, и станет окончательно нашим, членом единой елоховской семьи».

Троллейбус № 34, ходивший от «Киевской» до «Мосфильма», студийные давно уже окрестили «тридцатьчетвёркой», и это тоже был добрый знак, очередное знамение к тому, что всё идет правильно, по уму: месть неотменна и потому состоится.

Немного побаливало возле сердца. Или то было, возможно, естественным волнением перед началом решительных действий. Такое обычно происходило с ним перед атакой, когда его гаубичная батарея, израсходовав весь боевой ресурс, умолкала и в наступление уже шли танки и пехота. Он же, гвардии капитан Дворкин, всегда знал – коли атака удастся и фашиста откинут на запад, хоть на сколько-то, то в этом есть и его немалая заслуга, его гаубиц, его преданных ребят, за которых он и сам в огонь и в воду. Потому и не сдал тогда седого армейским особистам, которым хоть мир, хоть война, хоть победа, а хоть и поражение – только дай провести через трибунал и засадить на полную катушку, надеясь на лишний пустой орденок или бесчестную медальку.

Он стоял неподалёку от проходной, облокотившись на старую липу, и всматривался в лица, ища среди них Изряднова. Многоликий народ бойко шнырял туда-сюда, просачиваясь сквозь проходную или выезжая на машинах через шлагбаум, и, как выяснилось, то была ещё одна возможная дыра в обороне. Нужно было смотреть ещё и туда, допуская, что директор картины, избегая смерти, выберется со студии именно таким способом.

Он простоял три с половиной часа, однако никого так и не обнаружил. Видимость была отличной, но враг не объявился.

На другой день ситуация повторилась, и Моисей заскучал. Многолетний опыт Рубинштейнов, в подробностях изученный, к тому же доработанный до безупречного варианта преследования, явно давал сбой. Только теперь Моисей Наумович в полной мере смог оценить стариковский подвиг, на совершение которого была брошена чуть ли не половина сознательной жизни, да ещё с утомительным перемещением между городами. С другой стороны, и детей там было трое; Лёка же, если не считать Катю, был один. Подобные идиотские мысли, от которых самому же становилось стыдно не просто, а очень, преследовали профессора на протяжении всего обратного пути на Каляевку, где он в последний раз собирался в этот день заночевать, отужинав княгиньскими котлетами. Анне Альбертовне, чтобы пока не скучала, он вручил записи Ицхака, порекомендовав их для скорейшего прочтения. Знал, уверен был, что блокнот займёт её на всё ближайшее время, и от мысли о том, что мачеха, начитавшись ужасов из чужой жизни, внутренне разделит его страшное, но справедливое намерение, на душе у Дворкина становилось чуть легче и дышалось заметно вольней.