От А до Я. Избранные рассказы русских писателей - Коллектив авторов

измученное и испуганное лицо. Но когда она подняла длинные ресницы и на него взглянули ее глаза с мерцающей в них тайной, он понял, как хороша она.

Ее взгляд окрылил его, придал силы его голосу, твердости взорам и красоты, новой божественной красоты его плавно-текущей речи…

Гул сочувствия стоял в зале и суде был внимателен, как никогда. Ее жизнь — сложная, полная превратностей и событий жизнь «этих женщин» — взволновала толпу. Он коснулся в ярких, острых, бьющих по нервам выражениях вопроса о том, как тяжело выносить грубость и побои пьяного и случайного любовника ей — интеллигентной женщине, балованной судьбой, опоэтизированной поклонением толпы, восхвалявшей ее красоту и оригинальность.

Ее оправдали.

Как она его любила! Боже! Как она его любила… Она целовала его руки и называла богом, и падала на колени, и кланялась до земли, и отдавала ему всю свою душу, всю без остатка.

Лицо Сергея холодело, несмотря на теплую ласку июльской ночи, когда он вспомнил ее слова, жегшие его больше поцелуев, и взоры, сковывавшие теснее самых тесных объятий.

Поцелуями и слезами смыл он кровавые пятна с ее рук, таких белых и великолепных, созданных для ласк, но не для преступления…

Она вся, начиная с ее пепельных кос, стянутых тяжелым узлом на затылке, до ее великолепных глаз, страшных своей таинственностью, была прелестна тою неуловимою прелестью загадки, которая притягивает к себе, опьяняя и опутывая насмерть.

Кто она — он не знает и сейчас, когда уже все кончено, когда он никогда ее не увидит, никогда не коснется губами ее глаз с царящей в них мерцающей тайной.

На суде, в толстых тетрадях под синими обложками «дела», она значилась дочерью бедного мещанина-сапожника, проведшая всю свою жизнь в сыром подвале до тех пор, пока не попала в руки жадной и бессердечной женщины, торговавшей живым товаром. Но Сергей не верил этому. Паспорт мог быть подложным, да и вся она скорее была похожа на сказочную принцессу, нежели на бедную мещаночку.

Он редко заговаривал с нею об этом. А когда это случалось, она хохотала до слез, целовала его и бредила какими-то зелеными долинами и седыми туманами на горных вершинах, или начинала петь и кружиться, стараясь отвлечь его мысли и усыпить его подозрения.

Он сомневался в ее любви, считая, что ласками и признаньями ее руководит простая благодарность клиентки к талантливому защитнику — ее спасителю. Но, при одной мысли потерять ее, он холодел от ужаса.

Он отдал ей всю свою душу, забыв весь мир, забыв Наташу, от которой отказался ради новой любви…

И, тем не менее, они разошлись…

Она просто и спокойно отослала его, потому что полюбила другого… Он хотел убить этого другого — она только презрительно засмеялась. Тогда он сказал, что убьет себя, на что она рассмеялась еще громче, смехом женщины, глубоко испорченной и гордившейся этой испорченностью.

Мерцающая тайна ее глаз потухла для него. Сказка оборвалась недосказанная до конца…

Он решился на последнее… Уехать в родную глушь, повидать мать, брата, Наташу… попробовать воскресить в себе жажду жизни — деятельностью, умершей было вместе с умершим счастьем, и если ничто не поможет — покончить с собою. Но его попытка вернуть жизнь оказалась напрасной. Он только один день пробыл в семье и понял, что погиб, что она бессильна помочь ему… Что их интересы — мелкие и ничтожные — не могут отрезвить и спасти его. Жизнь улыбалась саркастической улыбкой, за которой пряталась гримаса смерти.

И он решился…

* * *

Ночь спускалась все ниже и ниже, кутаясь в свое темное покрывало. Сергей все стоял у окна, машинально прижимая к горячему лбу засвежевшие листики сирени. Острое, болезненное, почти физическое чувство отчаяния сжимало его своими тисками. Слез не было — и это было ужаснее всего…

Он смотрел в небо, бесстрастное, потемневшее, смотрел, полный дикой ненависти, глазами, грозя чему-то неведомому, от чего он тщетно ждал поддержки и облегчения. Ему хотелось бы замереть так без конца, — не думать, не чувствовать, а молчать, только молчать, ничего не видя и не слыша всю жизнь. Его смерть сразит мать, убьет ее, может быть… Но легче ли будет ей, когда она узнает, как нестерпимо ему жить после всего, что случилось…

Жить… Одна мысль об этом поднимает всю горечь и желчь со дна его души…

Жизнь принесет муку хуже смерти. Не надо, не надо этого! Он устал и измучен без того… На новую жизнь нет силы, физической силы…

Нет, нет, смерть искупит все, унесет от него тот ядовитый образ, который одним своим напоминанием приносит муку…

Он твердыми шагами подошел к чемодану, блестевшему во мраке своими металлическими застежками, рванул ремни, точно боясь раздумать, и, отбросив крышку, вынул револьвер. В ту минуту, как рука его, дрожащая и горячая, коснулась холодного дула, тихий, подавленный крик замер у окна.

Он быстро обернулся и выронил оружие.

Прямо, смотря на него широко раскрытыми, испуганными глазами, грудью прижавшись к подоконнику, стояла Наташа. Она, очевидно, слышала его шаги и стоны, вырванные нестерпимо нравственной болью, и поспешила к нему. Теперь она вся дрожала, следя за ним преданными глазами насмерть раненого животного, и слова ее глухо срывались с трепещущих губ.

— Сережа! Ах, Сережа! Господь с тобою! Что ты задумал, Сережа! А мама, а я! И не жалко тебе… Ах, Сережа! Сережа!

И она плакала навзрыд, стараясь заглушить судорожные рыданья, боясь разбудить весь дом, и издали крестила его дрожащей маленькой рукою.

И только сейчас понял Сергей, глядя в это милое, бледное измятое слезами лицо, на что способна выносливая душа русской женщины. Понял, какое глубокое горе нанес он этому бедному сердцу, уступившему его без жалобы и слез…

А он, жалкий и несчастный смел ли он заполнять это бедное сердце — прекрасное и великое в своем великодушии? Смел ли он навязывать ему свое горе, так постыдно сразившее его и толкавшее на самоубийство? Нет, тысячу раз нет! Он не нанесет ей нового удара, не заставить плакать милые, любящие глаза.

— Наташа! Клянусь Богом, Наташа! — мог только пролепетать он, потому что спазма сжала и душила его горло.

— Ты будешь жить, ты должен жить, для мамы, для меня, для всех нас, — говорила она, дав ему выплакаться на ее коленях. — В жизни — задача. Ее разрешить надо, но трудно. Ты мужчина — не мальчик, Сергей… и ты поймешь меня… Я живу и даю счастье, потому что я любила и люблю, потому что у меня есть