Я люблю время - О'Санчес

– Ключик в замочек, Филечка. Предлагаю тебе достать ключ и вставить… – Света вдруг покраснела до ушей и смолкла. Она, видимо, захотела поправиться в сказанном и покраснела еще гуще, но, видя, что Филарет, весь в своих думах, никак не отреагировал на ее смущение и попросту выудил из пиджачного кармана ключ, перевела дыхание и даже спросила с робостью: – А мне тоже с тобой наверх подниматься?

Странно… Только что Света подумывала о благовидном предлоге, чтобы не заходить внутрь этой мачты, а подождать Фила внизу, пока он справится с делами, подышать свежим воздухом, подставить солнышку открытые руки, так, чтобы загар ложился равномерно. Однако, отчего-то-почему-то, окружающий мир незаметно и стремительно утратил уют и негу, словно бы затаился и смотрит на них недобро и прицельно. Света не могла себе объяснить – что случилось и почему в такую мягкую погоду у нее гусиная кожа проступила, но теперь уже с надеждой ждала, что Филарет утвердительно кивнет и она с охами и всхныкиваниями, но пойдет за ним и не останется одна.

– Тебе?… Нет, я думаю, ни к чему. Видишь – скамеечка? Сядешь туда и подождешь меня, пока я сгоняю наверх, осмотрюсь, разберусь, найду, либо обнаружу отсутствие. На все про все клади пять, много, десять минут, но уж ни секундою больше. И соскучиться не успеешь.

– Филечка, но мне тут… Ты точно не надолго?… Мне страшно почему-то. Мне хочется отсюда бежать, словно мы преступники или воришки какие. Филечка, дорогой, не оставляй меня здесь одну.

– Страшно? Странно как. Странно. Обычно людишкам становится страшно отнюдь не во время отсутствия моего… А тебе страшно, без меня и средь бела дня… Страшно, страшно, страшно… Чую, но что я чую?

Фил приподнял на Свету невидящие глаза и ее пробил мгновенный озноб.

– Филечка! Что с тобой??? Я… Я… Пожалуйста, умоляю тебя, не пугай меня… Филечка, почему ты так смотришь на меня???

– Тихо. Светик, успокойся. Что? Э, не обращай внимания, дорогуша, просто мне никак не разобраться в этой перепутанице ощущений. Ну-ка, посмотри на меня? Чего испугалась, а, гусь лапчатый? Все еще боишься?

– Ой, Филечка… Когда ты ТАК смотришь, не боюсь, а до этого ты до смерти меня напугал, у меня руки-ноги отнялись… У тебя такие жуткие и чужие были… Пожалуйста, не пугай меня так больше, ладно? Да, Филечка?

– Да. Значит, так. Вот скамейка – и жди. И никуда не отходи.

– Нет! Я… не могу. Возьми меня с собой. Я понимаю, что я дура, но не оставляй меня здесь.

– Да что ты боишься? Смотри какой день чудесный: солнце, небо, травка, ветерок… – Филарет повел рукой, словно бы раскрывая ей глаза на идиллию северной природы, поселившуюся в обезлюдевшем парке, но из-под ногтей его хлестали невидимые Свете молнии, они тонкой прошвой плавили почву и песок вокруг скамейки, пока не образовали круг, несколько неправильной формы, но замкнутый, диаметром около четырех метров. – Эдак ты и меня запугаешь. У меня ведь тоже нервы шалят, поскольку я лезу в чужое учреждение почти без спросу. А ну как случайный патруль объявится? Менты сначала подберут и отметелят, а потом разбираться станут.

– Так может, леший с ними, с этими документами? Филечка, а? Мы в другой раз приедем, с Велимиром, все-таки вас двое будет? Подождем, пока твой Виктор выйдет на работу?

– Дольше разговариваем. Я мигом. Но вот что. Слышишь меня? Света?

– Да, Филечка.

– Вот скамейка. Сядь и ни под каким видом никуда ни на минуту не отходи. Понятно? А я постараюсь, чтобы тебе не было страшно.

– Как прикажешь, мой дорогой б-босс. – Света не вполне оправилась от дикого ужаса, несколько минут назад внезапно испытанного ею от… Но уже попыталась шутить, хотя губы все еще прыгали. – Только ты поскорее, а то я уже заранее соскучилась.

– Ни в туалет, ни за унесенной ветром купюрой, ни на чей зов по любому самому уважительному поводу – ты не должна отвлекаться и откликаться. Только сидеть и ждать меня. Понятно ли тебе?

– Да. Я же тебе сказала: я все поняла, буду здесь неподалеку.

– НЕ неподалеку!… А на скамеечке, никуда, ни единой ножкой не отходя от нее ни на метр. Повтори.

– От скамейки ни на шаг. А почему?

– Потому что когда я буду подниматься, я буду выглядывать и смотреть. Мне Виктор объяснял, да я и сам помню, что именно эта скамеечка просматривается из любого места башни, мачты этой дурацкой, и у меня будет в сто раз спокойнее на душе, если я, вдруг выглянув, буду тебя видеть. Внутри же шариться, среди пыли и грязи, по стенкам лазать – это мужское дело и если тебя взять с собой – так переломаешь руки-ноги и я вообще умру от беспокойства за твое здоровье. Из двух зол, как говорится, выбирают меньшее. Поэтому ты со мною не идешь, а остаешься здесь и от скамеечки ни на миг, ни на сантиметр не отходишь. Договорились?

– Да, босс! А ты правда за меня беспокоишься? Филечка, скажи мне это еще раз?

– Беспокоюсь.

– Нет, ты не так скажи. Ты…

– БЕСПОКОЮСЬ! Все, не серди меня, я быстро. Побежал.

Узко и тесно было скакать вверх по лесенке: справа, слева, снизу бетон, ржавая арматура, какие-то кабели… От всего ощущение запустения и пыли. Филарет фыркнул и чихнул: нюх вот-вот лопнет от местных запахов плесени и окурков, от Андрюшиных листочков со скрепочками, но до них еще два поворота… И чуждая сила, по типу – нечисть среднего формата, наконец, обозначила свое присутствие… Должны бы клюнуть на Светку… И как они раньше сумели замаскироваться, что их ничем было не опознать, не дотянуться? Никак их было не ощутить… Выходит, все дело в Свете, а не в жалкой серебряной проволочке-змейке-цепочке. Хотя тоже забавная штучка: на понимание – стерильная абсолютно, а тем не менее ему она она поначалу причудилась змейкой-цепочкой, Света сразу же браслет увидела, а Вилу… Есть.

Папка с бумагами лежала на ожидаемом месте и к ней явно никто не прикасался в ближайшие часы… Филарет сосредоточился: нет, абсолютно точно, враждебная мощь, недавно им почуянная, к этой папочке отношения не имеет. Или она гораздо круче, нежели хочет казаться… И она есть. И она рядом, уже внизу.

Вниз Филарет спускался шагом, соблюдая глубокое и мерное дыхание, папка с бумагами и нужными подписями – под мышкой, получилось даже медленнее, чем когда он мчался вверх, с топотом нарезая спирали по лестницам.

Какое солнышко! В самый раз – и тепло, и не жарко, и сердцу скромное веселье. Филарет погладил папку и она сморщилась, сплющилась в носовой платок – это чтобы не мешала в ближайшие минуты. Платочек в кармашек, а руки подразмять, приготовить…

Света дисциплинированно сидела на скамеечке, по самому центру ее, и с увлечением рассматривала в зеркальце левую бровь. Её удручало, что она удалила не ту волосинку и теперь бровь не такая соболиная, как должна бы быть по замыслу; за день же, как известно, брови не отрастают, придется придумывать – чем и как правильно подрисовать. Но теперь все равно: рисуй не рисуй – это катастрофа для человека с тонким вкусом! В сей драматический момент Света даже о деньгах и Филарете забыла и не видела никого и ничего окрест, погруженая в себя и собственные беды. Неровная окружность, очерченная Филаретом, отделяла от всего остального мира садовую скамейку и небольшой кусочек пространства, а за пределами этого условно круглого островка пытались развернуться события. Целая толпа существ окружила гигантский магический стакан, не в силах, видимо, преодолеть наложенную защиту. Черно-смуглые, косматые, все в ярко-грязном тряпье, эти существа мало походили на людей, хотя и стояли вертикально, на задних конечностях, а передние – длинные, узловатые, с пятью корявыми когтями на каждой, пытались просунуть сквозь невидимую защиту. Было их с дюжину, как мгновенно прикинул Филарет… И старый знакомый губастый цыган с каким-то медвежонком, итого – тринадцать с половиной. Знать, не случаен он был в метро, на станции «Спортивная», цыган этот. Хотя смердит от него и его банды просто, без особых фокусов и изысков.