Дафна - Жюстин Пикарди

Ошеломленный, он поднял глаза, почти ожидая увидеть ее в темном углу кабинета.

— Но ты ведь была довольна, когда я пригласил тебя на открытие библиотеки Бротертона в университете, — пробормотал он. — Сказала, как гордишься мной в этот день, когда здесь и архиепископ, и старшая дочь короля, и герцогиня Девонширская, и другие знатные леди.

Голос матери ничего не ответил, хотя в тишине, наступившей после ее смерти, как и при жизни, Симингтон постоянно ощущал ее неодобрительное присутствие. Он потянулся, чтобы взять с письменного стола фотографию в серебряной рамке. Там они стояли все втроем, взявшись за руки, — он в центре, его мать и Беатрис — по обе стороны от него. Дата и место были указаны в углу снимка — октябрь 1936 года, официальное открытие библиотеки Бротертона. Симингтону нужно было напомнить себе об этой высшей точке своей карьеры, когда его назначили хранителем коллекции Бротертона и взяли интервью для «Дейли экспресс». Они так гордились им тогда — Беатрис и его мать, наконец-то были им довольны. Архиепископ Кентерберийский произнес речь, которую потом транслировали по Би-би-си, и Симингтон записал фразу, тогда его поразившую и запомнившуюся навсегда: «Сокровища коллекции Бротертона постоянно напоминают нам, что существуют вещи, чью ценность нельзя измерить их практической полезностью, — не поддающиеся точной оценке предметы истины и красоты».

«Не поддающиеся точной оценке предметы истины и красоты», — Симингтон вновь повторил про себя эти слова, как молитву. Увы, они не помогали ему все прошедшие годы: его уволили буквально через несколько месяцев после открытия библиотеки. Замки на дверях поменяли за одну ночь, и, приехав на работу, он обнаружил, что библиотека заперта от него — ее создателя, и он лишен доступа к предметам истины и красоты, которые столь усердно собирал. После этого перед ним закрывалась одна дверь за другой: он обращался в дюжину мест, где хотел занять должность библиотекаря, но его претензии отклоняли одну за другой, отвергали даже без всякого собеседования, пока наконец он не оставил эти попытки, стараясь не думать об угасании истины и красоты.

Когда началась война, Симингтон какое-то время ощущал свою полезность, помогая в региональном офисе министерства продовольствия, но это тоже закончилось, и он все чаще и чаще оставался дома, Беатрис же была поглощена хлопотами, связанными с благотворительностью и разнообразными комитетами. Когда его спрашивали (а это случалось весьма редко), над чем он сейчас трудится, Симингтон объяснял, что пишет книгу о Брэнуэлле Бронте. Впрочем, когда он предложил эту идею Блэкуэллу, опубликовавшему подготовленное им для «Шекспир-хед» собрание произведений Бронте, то получил в ответ письмо с обескураживающим отказом. В нем говорилось, что они не видят рынка продажи для того, кого окрестили «самым маргинальным из писателей». Симингтона ошеломила эта фраза, и он долго размышлял, к кому она относится — к нему, к Брэнуэллу или к ним обоим.

«Ты всегда считал, что заниматься семейным бизнесом ниже твоего достоинства», — говорила ему мать, и в этот раз ему показалось, что голос ее слышится не из глубин его памяти, а она шепчет ему эти слова в правое ухо, которое сейчас разболелось не меньше, чем в детстве, когда она драла его за уши.

— Я пишу книги, а не продаю их, — сказал он в темноту.

— Твои книги никто не покупает, — ответил ему голос матери. — Они никому не нужны. И разве можно винить их за это? Кто захочет читать историю никчемного человека, написанную другим неудачником?

— Если ты имеешь в виду Брэнуэлла Бронте, то его биография мною еще не написана.

Мать не ответила, но Симингтон легко мог представить себе ее презрение. Ей хотелось, чтобы он унаследовал книготорговый семейный бизнес после смерти отца в 1934 году, но он тогда отверг эту идею, ссылаясь на невозможность управлять делами магазина из-за своей занятости: он тогда еще готовил к изданию избранные произведения Бронте.

— Счета этим не оплатишь, — оборвала его мать. — Тебе надо продавать книги, а не проводить день за днем, уткнувшись носом в старые бумаги и портя зрение. Почему, собственно, ты возомнил, что писать книги — твое призвание? Мой отец был печатником, твой — продавцом книг, оба — честные люди, честно зарабатывающие свой хлеб, ни тот ни другой никогда не задирал нос, как ты…

Симингтон с трудом проглотил комок в горле, подавив рыдание, и потянулся за флягой с виски в верхнем правом ящике письменного стола. Он замерз, продрог до костей и весь дрожал. Сделал маленький глоток, но руки продолжали трястись, в груди ныло — то была сердечная боль.

— Мое сердце разбито? — прошептал он, но ответа не было, никто даже не услышал его слов.

Менабилли, август

Не знаю, как долго я сидела в зарослях рододендронов, трудно сказать точно, может быть несколько часов. Я словно спала и видела во сне заколдованный лес, хотя запахи были настоящими: пахло влажным мхом, землей и древесной корой. Дождь прекратился, сгустился белый туман, который добрался сквозь деревья и до меня. Это успокаивало: казалось, я в надежном укрытии, хотя едва ли в доме, саду или лесу кто-нибудь был, — похоже, никого, кроме меня и птиц. Через некоторое время я осознала, что сижу в некотором отдалении от подъездного пути, который вел от западной сторожки через парк и сворачивал к Менабилли. Занавески не были опущены ни на одном из окон, и мне почудилось, что они смотрят на меня, как пустые, немигающие глаза, не слепые, но совершенно бесстрастные. Дом, по-видимому, был закрыт.

Я попыталась представить себе, каково пришлось здесь Дафне в первую зиму с тремя маленькими детьми, когда все еще продолжалась война, а Дафна вела собственное сражение, не давая Менабилли превратиться в руины. Начинался 1944 год, именно тогда Томми был назначен командиром воздушно-десантной дивизии союзных войск и готовил своих солдат к ужасной битве при Арнеме[38]. Вспомнила: когда мне было лет четырнадцать, я смотрела по телевизору фильм «Мост слишком далеко»[39]и мама объяснила мне, что Дирк Богард играет Боя Браунинга, мужа Дафны. Мама знала, что мне это интересно: уже тогда я была зачарована романами Дафны. А теперь терялась в догадках: что бы сказала мама, увидев, как я сижу, скрючившись, под кустом рододендрона, высматривая призраков, прячущихся в тумане вокруг Менабилли. Впрочем, я их не увидела — ни Дафну, ни Томми, ни Ребекку. Интересно, видели ли они меня?

В конце концов я решила, что надо отправляться в путь: выбраться из леса и пройти назад по тропинке вдоль скал, пока совсем не стемнело. Туман постепенно чернел, сгущались сумерки, между домом и деревьями сновали летучие мыши, и тут я осознала, в каком положении очутилась: вся моя жизнь прошла в городе, и, как мне ни было одиноко в Лондоне, там все понятно, а сейчас я нахожусь в совершенно чужом для меня месте, да еще нарушив границы частной собственности. Мне не улыбалась мысль оставаться среди перелетающих с места на место, трепеща крыльями, летучих мышей. Понимая, что вижу в темноте хуже, чем они, я двинулась назад по тропке, которая, как мне казалось, привела меня сюда, хотя не была в этом уверена: в сумерках все деревья казались одинаковыми, а рододендроны — невероятно большими, еще выше, чем виделись мне прежде. Я уже почти бежала, но тропинка все никак не шла под гору, назад к морю, как я ожидала, и, хотя мне мерещился в отдалении шум волн, это мог быть и шелест ветра в верхушках деревьев. Очевидно, я выбрала не ту тропинку: избушки колдуньи, которую показывал мне Пол, не было и в помине, и, казалось, я вновь взбираюсь вверх, удаляясь от моря, хотя трудно было сказать наверняка — из-за тумана я совершенно перестала ориентироваться. Внезапно я оказалась на поляне — здесь сходились, подобно спицам колеса, пять троп, включая ту, по которой я пришла. Но ведь должна же хоть одна из них вести к морю! Я уже собиралась перебежать на другую сторону поляны, но вдруг поняла, что земля под ногами вот-вот сменится темной тихой гладью омута, большего, чем тот, что я видела на пути к егерскому домику, похожего на омут в одном из рассказов Дафны. И я вспомнила пару фраз оттуда, словно кто-то произнес их вслух рядом со мной: «Выказать страх — значило проявить непонимание. Леса были безжалостны».