Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом

В торжественности этой встречи Смертного с Небожителем со всей ясностью проступает (даже в кремлевском кабинете!) то сакральное пространство, которое большевики не предусмотрели. Такой разговор с глазу на глаз соответствует времени, начавшемуся задолго до 1917 года и материализовавшемуся благодаря традиционному жесту, который Людмила Павличенко совершает невольно, но который вводит в действие ритуал. Мало того, что коленопреклонение девушки перед Сталиным нарушало ее гражданское достоинство; вдобавок этот инстинктивно совершенный ритуал вносил диссонанс в ее поведение, которое, как она сама, вероятно, до этого думала, было основано исключительно на материалистических принципах. Однако канувшее в лету прошлое непроизвольно – девушка вспоминает о происшедшем задним числом – возрождается, наталкивается на ее идеологию, отвергается ее сознанием, вызывает у нее чувство неловкости: «Хорошо, мы были одни». Девочкой она узнала, что икона – олицетворение образа потустороннего. Взрослой, наедине с живым Сталиным, ей почудилось, будто она вновь стоит перед ликом Николая Угодника.

В 1975 году во время Полесской экспедиции некий московский этнолог, услышав в местном духовном стихе имя Миколы вместо имени Богородицы, которое, по идее, должно было там быть, спросил у сказителя «Кто такой Микола?» и получил ответ: «Микола сам Господь был». В 1983 году в ходе полевого исследования, проведенного в том же районе, выяснилось, что одна местная жительница, пожилая крестьянка, путала Николая II со Святителем Николаем, который в традиционной религиозной русской культуре по определению является чудотворцем, заступником и адресатом заговоров и молитв от всех болезней. Тогда, может быть, Сталин-Господь тоже чудотворец? В 1956 году на партийном собрании в Пролетарском районе города Калинина, где обсуждалась резолюция ЦК КПСС «О культе личности и его последствиях», вынесенная на основании известного антисталинского доклада Н. С. Хрущева, политическое подчас уступало место интимному. Один рядовой коммунист признался: «Я скажу и про себя, всегда думал, что Сталин это всё и всё он может сделать за нас, всех и во всем. Вот заболела нога у меня. Мне моя бабушка и говорит: скажи Юра три раза „Сталин“ – заживет нога. Вот до чего доходило дело. Сталин был и как снотворное: ложись спать и вспомни о Сталине».

Фигурой, которая была общим референсом для жителей России и во времена Николая I, и во времена Сталина, от полесских крестьян до героини войны, приглашенной в Кремль, стал Святитель Николай, «Господь», эталон, которым измерялась легитимность монарха и вождя. В поклонении вождю, в письмах советских граждан по случаю кончины Ильича, в смирении, угадывавшемся за словами бабушки партийца из Калинина, или, напротив, в недовольстве и бунтах советских крестьян общим было религиозное сознание. Крестьянин, возвестивший о приходе Антихриста, ставил себя в ту же систему координат, что и власть. С той лишь оговоркой, что, отождествляя советскую власть с Антихристом, этот крестьянин оспаривал ее легитимность, открыто поднимая на щит его антипода, Христа.

Наступление большевиков на политику. В прошлом имя Антихриста использовалось для обличения деспотизма и как свидетельство сакральной легитимности; в XX веке обращение к нему обнажило ряд смыслов, господствовавших до появления современной политики. Почему же этот устаревший лозунг столь часто брался на вооружение целым поколением крестьян в попытке оспорить легитимность советской власти, хотя это поколение вступило во взрослую жизнь уже в эпоху современной политики и активно участвовало в революциях 1905 и 1917 годов, то есть обладало разными воспоминаниями, а не только религиозной памятью? Иными словами, какой политический смысл олицетворял Антихрист после 1917 года? Политическая сфера, обособившись от религиозной в процессе революции 1905 года, была слишком нестабильна, а хаос, последовавший после октября 1917‐го и практически полностью разрушивший классовую структуру общества, показал всю непрочность модерной политики в России. Систематическая ликвидация классов советской властью, а также другие факторы подобного рода свели область политического к минимуму в то время, когда советской идеологии пришлось обратиться к религиозному. Следовательно, уподобление большевиков Антихристу устанавливало сходство между текущим отношением 1929 года, ассоциировавшим Антихриста с порядком, чуждым современной политике, и отношением, которое в прошлом соединяло Антихриста с неполитическим в современном смысле слова порядком (до XVIII века) или же порядком антиполитическим (XIX век). Вот первый уровень смысла, содержащийся в этой аналогии: коммунистическая власть закрывала современный политический горизонт, реанимируя домодерный политический опыт и собственно антиполитический опыт.

Я называю презентификацией тот механизм изменения, который выявляет, как говорил Козеллек, несовременное в современном, не вписываясь, таким образом, в жесткую модель «диахрония – синхрония». Советская власть презентифицирует домодерный политический порядок, а крестьянин отвечает ей тем же, вспоминая Антихриста. Ясно, что ни одна из этих презентификаций не может рассматриваться как разрыв. Ни тем более как преемственность. Ведь произошедшие изменения касаются обоих терминов аналогии 1930 года – и политического устройства, и Антихриста. Религиозное/деспотическое и антиполитическое презентифицировалось в СССР и тем самым видоизменялось. При Петре I свойственное термину «Антихрист» манихейство подразумевало идею открытого столкновения. Но, помимо несопоставимо большего числа жертв, воплощение этой идеи при советской власти отличалось по меньшей мере тремя не столь очевидными пунктами. Во-первых, целью насилия и террора в СССР было закрытие современного политического горизонта. Тем самым режим, может быть, сам того не сознавая, презентифицировал домодерный и антиполитический опыт. На фоне шока и страданий, вызванных государственным насилием, обращение к Антихристу и аналогия между Сталиным и Петром Великим позволяли вплести террор большевиков в ткань русской истории. В 1929 году эта аналогия спаивала воедино горизонт и опыт. Дистанция между опытом, проникнутым христианской идеей о спасении души, и неизвестным горизонтом, появившимся после революции 1905 года, мало-помалу исчезала. Ожидания, рожденные революцией, отныне выводились из опыта. Таким образом, элемент прошлого, казалось, исчезнувший навсегда, был реанимирован советским проектом, для которого в истории не могло произойти ничего принципиально неожиданного. Прошлое слилось с будущим.

Политическое значение Антихриста в 1930 году. В той мере, в которой крестьянский опыт включал в себя современную политику – 1905‐й и дальнейшие годы, – обращение к Антихристу обнажало ахиллесову пяту нового режима. Тут-то и кроется второе различие с отдаленным прошлым. Ведь поскольку советская власть объявляла свои цели исключительно имманентными, она, вопреки себе самой, утверждала земной критерий легитимности для оценки действий режима. И наконец, третье различие: советский строй потому актуализировал прежние режимы, что сам являлся продуктом той современной политики, которую пытался разрушить.

Презентификация сделала образа Антихриста чем-то большим, нежели просто мифический персонаж, движущейся прямой дорогой к Страшному суду истории. Отныне он стал оборотной стороной прерванного современного политического опыта. Новый, советский горизонт ожиданий своим откатом назад видоизменил элементы прошлого. Антихрист 1930 года содержал в себе политическое как возможность. Возможность, которой, несмотря на репрессии, соответствовало социальное действие, стремление к политическому, проявлявшееся позднее, например, в призывах восстановить крестьянские союзы и Крестьянскую партию, звучавшие во время обсуждения в деревнях проекта новой конституции 1936 года. Пришествие Антихриста начиная с XVII века все откладывалось, но так как христианская доктрина относила горизонт ожидания к области потустороннего, к нереализованному пророчеству можно было обращаться вновь и вновь. Земной опыт, противоречивший этому пророчеству, ничего не менял: апокалиптические ожидания периодически возрождались, поскольку основывались на вере, не соприкасаясь с посюсторонним миром. Модерность столь глубоко изменила пространство опыта, что эсхатология перестала быть легко воспроизводящимся типом мышления. С приходом модерности произошло обособление нового горизонта ожидания, связанного с идеей прогресса. Прогнозы относительно конечных целей и их реализация стали элементами легитимации политического действия. Так что ожидания 1930 года представляются апокалиптическими лишь внешне: эсхатология утратила свою повторяющуюся структуру, которая защищала ее от земного опыта, ибо любые ожидания отныне были направлены на земной мир.