Самый Странный Бар Во Вселенной - Флетчер Прэтт

Молодой мистер Китинг из библиотеки поглядел на мистера Гросса и поспешно повысил голос, чтобы не слушать предстоящий анекдот.

– Я проверил книгохранилище, доктор, и мне кажется, у нас дела обстоят не слишком хорошо. Однако я мог бы запросить межбиблиотечную службу.

Курносый доктор Тоболка, казалось, колебался между анекдотом мистера Гросса и рассуждениями Китинга – ни того, ни другого доктору явно слушать не хотелось. В это мгновение Гросс сделал глоток «Кипящего котла», рыгнул и затем издал невообразимо протяжный и глухой стон.

Тоболка спросил:

– Все в порядке, Адольфус?

Гросс проговорил:

– Если мне станет еще хуже, гробовщики меня утащат, не дожидаясь, пока я упаду. Это все моя душа. – Он погладил себя чуть пониже грудины, показывая, где у него располагается душа.

– Что у вас такое с душой? – спросил Тоболка.

– Она болит. Все из-за этого. – Он показал на плоский пакет размером примерно три на четыре фута. – Все началось с телевизора. Сам я предпочитаю сидеть в баре Гавагана, а не смотреть эти глупости, но вы же знаете, каковы сейчас дети. Вместо того чтобы делать домашние задания, они лежат перед экраном и смотрят, как ковбой пятьдесят раз стреляет из пистолета, не перезаряжая его, и еще приходит эта мисс Маркс…

– Прошу прощения, – сказал мужчина, который сидел на табурете рядом с Гроссом, – не та ли это мисс Маркс, которая преподает в школе «Песталоцци»?

Гросс мрачно оглядел соседа.

– Именно та, и почему она тратит время на преподавание, я понять не могу. Ей бы в кино играть! Впрочем, полагаю, есть какая-то причина, почему она не снимается. Я слышал, что ей позволили выступить в ночном клубе «Полосатый кот», но после первого представления больше не захотели иметь с ней дела.

– Извините, что прервал, – произнес мужчина. Он был молод, хорошо одет и красив, улыбка на его лице вспыхнула и погасла, как будто ее включили и выключили. – Я как раз собирался с ней встретиться и…

– Не обращайте внимания, – мрачно откликнулся Гросс, проглотив остатки своего напитка и пихнув стакан в сторону мистера Коэна, чтобы бармен налил еще. – Как я и рассказывал, мисс Маркс приходит и говорит, что если дети не станут делать домашние задания, то их не переведут в следующий класс. Я бы лучше что-нибудь сделал с телевизором, который они все время смотрят. А я работаю допоздна, а моя жена… Ну разве женщина помешает детям делать все, что они захотят?

Гросс тяжело вздохнул и воинственно осмотрелся по сторонам. Никто ему не возразил, поэтому он продолжил:

– Тут и появился мой никчемный племянничек Херши. Я ему все это рассказал, и он ответил, что может предложить один выход; я даже не потеряю деньги, которые потратил на треклятый телевизор. Он сказал, что у него есть очень ценная картина, нарисованная каким-то французом, только он сам не может ее продать, потому что не знает рынка, но она стоит ничуть не дешевле подержанного телевизора. Вот я с племянничком и сговорился. Понимаете?

Гросс снова осмотрелся по сторонам. Китинг, очевидно, надеясь покончить с занудным рассказом, произнес:

– Это и есть картина?

Гросс испустил нечто вроде львиного рыка и занялся вторым «Кипящим котлом».

– Знаете что? – произнес он. – Я отнес картину Ирвингу Шелмероттеру, агенту, который делает закупки для Музея Мансона, и он взглянул на нее и заявил, что это – искусство для салуна, и картина ни черта не стоит. Вот что я получил вместо телевизора – эту картину; дети взбесятся, потому что телевизора нет, а жена моя будет беситься из-за того, что мне всучили.

Прежде чем он снова погрузился в бездну уныния, Тоболка спросил:

– А что изображено на этой картине?

– Нож, – сказал Гросс.

– Какой нож? – удивился Китинг. – Зачем кому-то рисовать на картине один только нож? И что, из-за этого картину и надо повесить в салуне?

– Нет, вы не поняли, – сказал Гросс. – Нужен нож, только и всего.

Мистер Коэн наклонился над стойкой.

– Вы просто хотите показать нам эту картину, не так ли? – спросил он.

– Придется веревку разрезать, – ответил Гросс.

– Веревка у нас есть, даже получше вашей, – сказал мистер Коэн.

– Ну ладно, раз уж вы так настаиваете, – проговорил Гросс. Он разрезал веревку и развернул бумагу. Потом он поставил картину в декоративной позолоченной рамке на стойку бара и осмотрел ее с меланхоличной гордостью.

– О-о… – в унисон протянули Китинг и Тоболка.

На картине была изображена древесная нимфа, совершенно обнаженная и крайне развратного вида. Она присела на пень, подложив под себя правую ногу. Левая нога была вытянута куда-то вбок. Нимфа сидела прямо, закинув голову назад и сложив руки на затылке, поправляя прическу, сделанную по моде 1880-х. Она разглядывала заходящее солнце с невообразимой идиотской усмешкой. Пара тонких крыльев, до нелепости маленьких по стандартам аэродинамики, указывала на сверхъестественное происхождение существа. Крылья, конечно, не могли уравновесить исполинских размеров бюст.

– Это французская работа, видите? – сказал Гросс, показывая в угол картины; там виднелась подпись «Guillaume».

Китинг вытащил очки в тяжелой черной оправе и сказал:

– Напоминает мне старую рекламу «Белой скалы»; ее печатали в журналах лет тридцать назад, а потом какой-то рекламный агент ее ликвидировал.

– Ликвидировал? – переспросил Гросс.

– Да. Я сравнил некоторые старинные журналы с современными; Психея выглядела куда изящнее…

– Хорошо, – сказал Гросс. – Но что мне делать с этим?

– Ваш знакомый торговец был совершенно прав, мой друг, – сказал Тоболка. – Необычайно эффектный пример искусства для салунов, несмотря на то, что Гильом – известный живописец. Может, вам предложить мистеру Коэну повесить это над стойкой в качестве постоянного экспоната.

Мистер Коэн покачал головой.

– Гаваган никогда на это не согласится, – сказал он. – Это семейное заведение, и он хочет, чтобы бар таким и оставался. Вы бы захотели, чтобы ваша сестра на это смотрела, когда она будет пить, к примеру, виски-сауэр?

– Прошу прощения, – сказал молодой человек, сидевший неподалеку от мистера Гросса. – Можно мне взглянуть?

– Сколько угодно, – ответил Гросс.

Молодой человек встал со стула и подошел поближе, чтобы осмотреть картину. Он вытащил из внутреннего кармана пиджака очечник и с превеликим достоинством извлек из него очки, дужки которых тщательно возложил на уши. Оправа очков была из тонкого, простого металла, давно почерневшего, а толстые восьмиугольные линзы выглядели весьма старомодно. На лице молодого человека выразилось удовлетворение, когда он осмотрел основные детали композиции полотна. Он изучил подпись, а затем обернулся к Гроссу.