Тонкая работа - Сара Уотерс

— Мисс Лилли, — говорит он, — вы думаете, ваша свобода для меня ничего не значит. Но как я могу оставаться спокойным, как вообще любой честный человек может оставаться спокойным, видя, как вас сделали рабой похоти, посмешищем таких низких людей, как Хасс, и ничего не предпринять для вашего освобождения? Подумайте о моем предложении. И подумайте, есть ли у вас выбор. Может быть, вы желали бы себе другого жениха, но разве среди джентльменов, знакомых вашего дяди, найдется хоть один стоящий? А если и найдется, будет ли он таким же щепетильным, как я, в отношении вашего богатства? Или вашей свободы? О, может быть, вы скажете: «Я дождусь, когда дядя умрет, и тогда получу свободу». Да, глаза его плохо видят, руки дрожат, но чем меньше у него будет сил, тем больше работы он будет сваливать на вас. К тому времени вам уже будет — сколько? Ну, скажем, лет тридцать пять — сорок. Вы загубите лучшие годы ради книг, которые Хотри продает по шиллингу пара мальчишкам-разносчикам! Да, ваше состояние лежит нетронутым в банке. Вы надеетесь стать полновластной хозяйкой «Терновника», где время уходит от вас с каждым боем часов, — уходит в никуда, отсекая понемногу ваше будущее.

И пока он говорит мне все это, я смотрю не на него, а на свою ногу в комнатной туфельке. И опять, как уже не раз бывало, я сама себе кажусь спеленутой и задавленной, как ножка китаянки. От принятых накануне капель образ приобретает небывалую четкость, я вижу скрюченные пальцы, прелую кожу. Я тихо сижу, потом смотрю ему в глаза. Он наблюдает за мной, хочет знать, убедил ли меня или нет. Убедил. Не рассказами о моей печальной участи в «Терновнике» — потому что он ничего не сказал мне такого, о чем бы я сама не догадалась давным-давно, — а самим фактом своего присутствия здесь, тем, что он обдумал все, отправился за сорок миль, тайком пробрался в нутро спящего дома и пришел в мою келью, ко мне.

А что касается лондонской девчонки — которая, на свою погибель, начнет через месяц плести свои козни и которой, со слезами на глазах, я буду повторять те же самые его доводы, — то я о ней не думаю совсем.

Я говорю:

— Завтра, когда дядя станет вам показывать свои картинки, похвалите Романо, хотя Караччи ценнее. Скажите, что Морланд лучше Роулендсона. Он считает Роулендсона халтурщиком.

Вот и все, что я сказала. Думаю, этого достаточно. Он смотрит мне в глаза и кивает. Он не улыбается — наверное, понимает, что улыбка в такой момент была бы неуместной, — отпускает мою руку, встает и оправляет плащ. О возникшей между нами близости тайных заговорщиков ничто не напоминает. Теперь его присутствие в комнате кажется даже лишним. Надеюсь, теперь он уйдет. Заметив, что я дрожу, он извиняется:

— Боюсь, я слишком долго отвлекал вас разговором. Вы, наверное, замерзли и устали.

Может, он думает, что переоценил мои силы, и начинает сомневаться? Меня знобит сильнее. И тогда он спрашивает:

— Вас не... не слишком поразило все, что я тут наговорил?

Я мотаю головой. Но не решаюсь встать с дивана — боюсь, что у меня подкосятся ноги и он подумает, что я слабая.

— Вы уходите?.. — шепчу я.

— Вы справитесь без меня?

— Да. Будет даже лучше, если вы уйдете.

— Конечно, конечно...

Он порывается сказать что-то еще. Но я отворачиваюсь и через некоторое время слышу, как он осторожно ступает по ковру, тихо открывает и так же тихо затворяет за собой дверь. Я сижу не шелохнувшись еще некоторое время, потом забираюсь с ногами на диван, подтыкаю юбки, поднимаю капюшон и кладу голову на жесткую и пыльную диванную подушку.

Это не моя кровать, и время засыпать давно прошло, и нет рядом того, к чему я привыкла: ни шкатулочки с материнским портретом, ни горничной. Но в эту ночь привычный порядок нарушен. На горизонте забрезжил луч свободы — пугающей и неизбежной, как смерть.

Я сплю и вижу во сне большую лодку, которая быстро-быстро несет меня по темной и молчаливой реке.

Думается мне, даже тогда, или даже именно тогда, когда наш сговор еще не вступил в полную силу и нити его были еще так тонки и слабы, — думается, именно тогда я могла еще вырваться, не идти у него на поводу. Наверное, я и проснулась с мыслью о том, что так и поступлю, потому что комната — комната, в которой в ночной тиши, взяв меня за руку, он нашептал мне свой опасный план, словно развернул шуршащую бумажку, в которой лежит щепоть смертельного яда, — комната моя в первый рассветный час показалась мне до боли родной и знакомой. Я лежала и рассматривала ее. Я знаю здесь каждый закуток, каждый угол. Слишком хорошо знаю. Помню, как одиннадцатилетней девочкой плакала здесь, таким чужим и зловещим казался мне этот дом — с его давящей тишиной, с темными закоулками пустых коридоров, загроможденных всякой всячиной. Мне казалось, что он навсегда останется для меня чужим, — казалось, и сама я всегда буду здесь чужой: именно здесь я сделалась такой неподатливой, ершистой, колючей, словно я заноза в теле этого дома. Но «Терновник» обвил меня цепкими путами. Поглотил меня. А сейчас даже шерстяной плащ, которым я укрылась, давит меня, не дает дышать, и я начинаю думать: «Мне никогда не убежать отсюда! Я не смогу бежать! «Терновник» никогда не отпустит меня!»

Но я ошибалась. Ричард Риверс появился в «Терновнике», произведя такой же эффект, как дрожжевая закваска, брошенная в тесто, и все вдруг стало другим. Когда я в восемь часов спускаюсь в библиотеку, меня отсылают прочь: они с дядей изучают гравюры. Они проводят вместе три часа. А когда потом, после полудня, меня зовут попрощаться с джентльменами, попрощаться со мной желают лишь мистер Хотри и мистер Хасс. Они стоят в холле, застегивают пальто, натягивают перчатки, дядя мой опирается на трость, а мистер Риверс, стоя чуть поодаль, смотрит на них, сунув руки в карманы. Он первым заметил меня. Ловит мой взгляд, но не делает никакого движения в мою сторону. Потом остальные, услышав на лестнице мои шаги, задирают головы и смотрят, как я спускаюсь.

Мистер Хотри говорит с улыбкой:

— А вот и наша прекрасная Галатея.

Мистер Хасс уже надел шляпу, при виде меня опять снимает.

— Нимфа? — спрашивает он, не спуская с меня глаз. — Или статуя?

— Все вместе, если хотите, — смеется мистер Хотри. — Но я имел в виду статую. Мисс Лилли такая же бледная, вам не кажется? — Он берет меня за руку. — Мои дочки бы вам позавидовали! Они едят глину, знаете ли, чтобы кожа стала белей. Да-да, глину! — Он качает головой. — Я лично считаю, что мода на бледность — очень нездоровая вещь. А что касается вас, мисс Лилли, то я вновь поражен — впрочем, я всегда поражаюсь, когда приходится расставаться с вами! — как нечестно поступает с вами ваш дядюшка. Словно гриб в темноте вас выращивает.

— Я к этому давно привыкла, — спокойно говорю я. — Кроме того, мне кажется, это от здешнего сумрака я кажусь бледнее, чем на самом деле. А разве мистер Риверс не едет с вами?

— Да, сумрак всему причиной. Право же, мистер Лилли, я еле нащупал пуговицы пальто. И когда только вы последуете примеру всего цивилизованного общества и сделаете в «Терновнике» газовое освещение?