Нечаев вернулся - Хорхе Семпрун

Все это время Анна его разглядывала. Пожалуй, даже чересчур пристально. Так оценивают доселе неизвестного любовника лучшей подруги. Похоже, нашла вполне в своем вкусе. По крайней мере, одарила чарующей улыбкой.

— Вы увидите, Жюльен, — чуть глуховатым чувственным голосом проворковала она, — я умею хранить чужие секреты…

И разразилась хорошо заученным смехом — коротким, режущим как лезвие ножа:

— Вы отошлете Беттину в мою комнату, когда с вас хватит… или когда она будет без сил… А я уж найду способ поставить ее на ноги.

Жюльен Сергэ не нашелся что ответить. И что думать тоже. Но пассажиров до Лугано уже приглашали на регистрацию.

На Бриссагской дороге за лобовое стекло проезжающей машины зацепился луч закатного солнца, и оно пустило ослепительные зайчики.

Под смеженными веками запрыгали блестящие, белые как снег чешуйки.

Жюльен Сергэ открыл глаза, вглядываясь в далекую гладь озера Маджоре.

Он попросил двойной кофе покрепче и бутылку ледяной минеральной воды.

Это происходило в Асконе, у въезда в Локарно, на набережной, в пять часов вечера без нескольких минут, в среду семнадцатого декабря 1986 года.

Сейчас ему должен позвонить Даниель Лорансон.

Las barricadas cierran las calles pero abren las perspectivas.

— Баррикады перекрывают улицы, но открывают новые перспективы, не так ли? — иронически вопрошал Даниель Лорансон.

Тогда, прошлой ночью, в «Нью морнинг»…

Даниель отпил большой глоток виски и даже чуть запрокинул голову. Усы делают его похожим на истинного британца, подумал тогда Сергэ.

Теперь группа исполняла «In the shade of the old apple tree»[47]. Да, решительно, то была ночь воспоминаний. Но каждому из них он напоминал разное, этот мотив, который они когда-то научились любить, слушая его в исполнении Луи Армстронга. Даниелю эта музыка напоминала об отце, которого он никогда не знал, рассказывавшем в своих записках об Армстронге, о джазе, о вечеринках во время оккупации…

Они обошлись без длинных предисловий. Жизнь Даниеля после его мнимой смерти укладывалась в короткое резюме. Даже слегка монотонное. Почему он связался с Сапатой, а не обратился прямо к ним, спросил тогда Жюльен. «Потому что о Сапате они не знали, а вы были уже под колпаком, — отвечал Лорансон. — Потому что Лилиенталь и ты, вы оба, фигурируете в списке ближайших покушений. Операция начинается через неделю. Сапата был моим посредником». — «Ну ладно, согласен, — сказал Жюльен. — Но теперь ты говоришь уже со мной… Что надо делать?» — «А что ты предлагаешь?» — вопросом на вопрос откликнулся Лорансон. Жюльен Сергэ уже обдумал это, пока выслушивал Даниелево жизнеописание. «Что касается меня, — сказал он, — я завтра утром уезжаю в Женеву… Мне там надо выступить… На коллоквиуме по терроризму…»

Даниель захохотал. Да так, что какая-то женщина обернулась к ним и попросила вести себя потише.

— По терроризму! Надо же. Возьми меня с собой в качестве лаборанта-практиканта.

— Послушай, Нечаев, не валяй дурака, сейчас совсем не время!

— Ну, знаешь, у тебя никогда не было времени на шутки. Зато твоя серьезность сыграла с тобой шутку! Ты все еще женат на Анжельс?

— Вот именно! — чуть не закричал Жюльен. — Но после Женевы я сбегу с любимой женщиной, в Лугано, может, в Локарно…

Даниель засмеялся еще громче.

— В Локарно? Вспомни… Именно там Бакунин проводил зиму, спасаясь от зябкого женевского ветерка… И именно там его навестил Нечаев.

Он допил стакан, снова наполнил его из стоявшей на столе бутылки и наложил доверху кубиков льда.

— Он еще писал, что встретил там образчик тех юных фанатиков, которые ни в чем не сомневаются и ничего не боятся. Что они великолепны, эти мученики веры без Бога и герои без громкой фразы. Ты вспомнил, Жюльен? Именно так Бакунин сообщает Джеймсу Гийому о появлении Нечаева в апреле 1869-го…

Но Сергэ прервал его:

— Да отвяжись, ты хоть секунду можешь не приставать со своим Нечаевым? Тебе, Даниель, надо скрыться. Я вовсе не уверен, что им ничего не известно о Сапате и что сегодня они за тобой не приглядывали… Тебе надо исчезнуть, потом отыскать меня в Локарно… Вернее, в Асконе…

— О, Аскона, — воскликнул Даниель, — очаровательное местечко! Мы там однажды собирались… С немцами и итальянцами. Тип, который все это организовал, тоже выдавал себя за немца… Но явно был гебистом, этакий субчик из советских спецслужб…

Сергэ внимательно поглядел на него. В нем пробудилась журналистская жилка.

— Тебе, Даниель, похоже, есть много о чем рассказать!

— А еще больше — о чем промолчать! — неожиданно спокойным тоном подхватил Лорансон. — Обязанность быть сдержанным, как у дипломатов… или старых коминтерновцев… Ты думаешь, они все выложили, эти старые коминтерновцы, когда отошли от дел и вернулись, чтобы погреться в лучах демократии? Треппер и прочие… Вот, например, чтобы далеко не ходить, Давид Зильберберг, отец Эли. Как ты думаешь, у него не осталось кое-что в заначке, а?

Но Сергэ продолжал прерванный ход мысли:

— Так вот, ты оседаешь в Асконе, тоже чтобы погреться в лучах самой старой демократии Европы.

— Иди-ка ты в задницу! — раздраженно перебил его Лорансон. — Спросил бы у Нечаева. Швейцарцы так, за здорово живешь вытурили его из страны и выдали царской полиции… Он сгнил заживо в Петропавловской крепости…

— Но тебя-то они не вышлют. У них нет никаких причин тебя разыскивать!

— Ну хорошо. Вот я в Асконе. Что потом?

— А потом я в Париже — не забудь: у меня есть газета! — я делаю все, разумеется с твоей помощью, чтобы сорвать их операцию и подготовить твое возвращение в родное стойло… И мне совершенно необходимо поведать твоего отчима. Он тут будет как нельзя кстати.

Даниель осушил второй стакан.

— Какое милое словцо: стойло! — с яростью процедил он. — Хочешь напомнить мне, что я всего лишь сивый мерин?

Жюльен не ответил. Просто положил ладонь на локоть Даниеля.

Тут по вполне очевидной цепи ассоциаций Даниель вспомнил о Хансе-Иоахиме Кляйне, о свидетельских показаниях в его книге «Смерть по найму» и в книге Кон-Бендита «Революция, мы так ее любили!»

— В той книжонке Дани, Жюльен, твои воспоминания очень хороши. Потрясающий текст… О той барселонской истории…

Да, действительно, о том сентябрьском дне 1977-го…

Тогда рано утром Жюльен Сергэ вышел прогуляться в парк Гуэль, разбитый на холме, с которого виден весь город. Он любил этот изваянный из камня лес с роскошью его цветных мозаик, покрывавших стены, словно тропический мох, эти бредовые растительные джунгли, пригрезившиеся Гауди[48]и застывшие в мраморе и граните. Ему нравился этот пейзаж покорной человеку урбанистической Аркадии, прирученный цивилизацией и долгими годами вежливого людского сожительства, возвышающийся над городом, выпроставшимся из своих пределов, разбившим все рациональные и физические препоны градостроительства конца прошлого века, неодолимо расползающимся по округе, словно девственный лес с берегов Амазонки.