Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

И делает она это уже так давно, что от собственных мыслей у нее не осталось и следа. Ее разум уподобился выкорчеванному лесу. Отец, должно быть, стал жертвой той мужской болезни, при которой красивая грудь и длинные ноги у женщины кажутся пределом мечтаний.

Я скорее откушу себе язык, чем признаюсь, что моя любовь к Аманде началась с того же, просто мне повезло больше, чем ее отцу. Мы слышим голос Себастьяна — он, запыхавшись, бежит за нами и взволнованно машет рукой. Мы возвращаемся на участок и видим, что из двери и из окон дома валит дым, как будто внутри вспыхнул пожар. Аманда заявляет, что под хозяйственностью и домовитостью она представляла себе совсем другое. А кто ее просил заставлять меня топить?

14 апреля

В редакции я никому ничего не говорил о своих брачных планах, но все, как оказалось, уже давно в курсе. Эльфи приглашает меня на свою свадьбу с сенатором, и, когда я записываю дату, она спрашивает, не следует ли нам заодно отпраздновать и мою свадьбу. Мою свадьбу?.. Она толкает меня в плечо кулаком и говорит: хватит притворяться, все уже давно всё знают. Что они, черт побери, знают? Ну, что я собираюсь жениться, и к тому же на гэдээровке. Я умоляю ее сказать мне, откуда она это узнала, но она уже не помнит. Все уже давно болтают об этом, она уже забыла, где в первый раз это услышала, в западноберлинском офисе или здесь. Для большей убедительности она горячо шепчет мне в ухо, что народ уже собирает деньги на подарок. Я в отместку так же шепотом сообщаю ей: на тебя тоже. Может, это тот же источник информации, которым воспользовалась Виолетта Цобель? Или Хэтманн и в самом деле побежал к моему руководству и нажаловался на меня, презренного похитителя чужих жен? Не могу себе этого представить.

22 апреля

Читал отчаянно храброе интервью Хэтманна. Таких сильных слов и фраз он себе ни разу не позволял в двух моих с ним интервью. В одном месте он заявляет, что разница между социализмом вообще и реально существующим социализмом так же велика, как между созданием фирмы и банкротством. Его любовь к крылатым фразам неистребима, он готов день и ночь производить цитаты. Меня это и раздражает, и веселит одновременно. К тому же у меня такое ощущение, что он выбирает самый резкий тон, стремясь задним числом стряхнуть с себя остатки лояльности, с которыми столько лет боялся расстаться. А может, это разлука с Амандой помогла ему окончательно освободиться от осторожности, ослаблявшей его позицию. В один прекрасный день они его вышвырнут из страны или упрячут за решетку. Во всяком случае, человек, стремящийся к гармонии, ведет себя совсем иначе.

За обедом я заговариваю об интервью с одним коллегой, и тот заявляет, что все ясно как божий день: Хэтманн готовит к печати новую книгу и заранее заботится о резонансе. Мне это предположение кажется мелким паскудством. Даже если оно и содержит долю правды, все равно это — паскудство. Почему нельзя сказать правду из корыстных побуждений? Мой коллега обижается, когда я говорю ему, что, к сожалению, не все так хорошо владеют искусством высказывать мнения, не заботясь о собственной выгоде, как он. Будем надеяться, что он уже сдал деньги на мой подарок.

Я беру газету с интервью домой и показываю Аманде. Она читает интервью один раз, потом второй; похоже, оно ей нравится. Возвращая газету, она говорит: при всем своем отвращении к злословию никак не могу избавиться от подозрения, что Хэтманн готовит почву для появления своей следующей книги. Аманда — это другое дело, тут все обстоит иначе.

2 мая

Наше сотрудничество приближается к идеальному состоянию: Аманда пишет репортажи без моего участия. Мы с ней договаривались о том, что я время от времени буду давать ей свои тексты для редактирования, но для нее проще написать самой.

Мне было поручено написать репортаж о первомайской демонстрации, о Дне международной солидарности трудящихся. Но я уже несколько дней лежу в постели с гриппом. Увидев, как я утром 1 Мая на своих подгибающихся от слабости ногах пытаюсь надеть брюки, она по-матерински ласково хлопает меня по спине, хвалит мое чувство ответственности и говорит: брось. Потом ставит на тумбочку у кровати манный пудинг и отвар фенхеля и тепло одевает Себастьяна, который еще ни разу не был на демонстрации. Я советую ей оставить ребенка дома, мол, его затопчут в толпе, но она говорит, что он ей нужен как маскировка. И отправляется на задание с самым отважным выражением лица, какое только можно себе представить.

Глядя телевизионный репортаж о демонстрации, я засыпаю; это был самый благотворный сон с начала болезни. Через четыре часа Аманда возвращается, веселая, как после кинокомедии. На мой вопрос, где она была, я, мол, вглядывался в каждое лицо на экране, но так и не обнаружил ее, она говорит, что потом все расскажет, а сейчас ей нужно кое-что записать. Но одними «записями» дело не ограничилось: она не могла оторваться от письменного стола. Один раз она крикнула через закрытую дверь: сколько минут эфира отводится для твоего репортажа? Я крикнул в ответ: на две страницы, не больше!

Они с Себастьяном смешались со стотысячной толпой, их принимали за обыкновенных демонстрантов. Кто-то даже сунул Себастьяну красный флажок, которым он, сидя на плечах у Аманды, махал, как положено господам, стоявшим на трибуне для почетных гостей. Ах, как это здорово — притворяться демонстрантом, говорит она, у тебя как будто открывается какой-то дополнительный слух, и это так весело! Картины, от которых в другой обстановке просто стошнило бы, вдруг доставляют тебе своеобразное удовольствие. Она даже кричала вместе со всеми «Слава!» и «Да здравствует…!» в адрес выдающихся представителей марксизма-ленинизма. Ну можно ли придумать более надежный маскировочный костюм?

Наконец она вручает мне готовый репортаж, три страницы; его придется нещадно сокращать, а это будет не просто. В репортаже говорится об усталых «вождях пролетариата» на трибуне, самое заветное желание которых состоит в том, чтобы их оставили в покое, и о людях, которые шествуют мимо трибун только для того, чтобы их тоже оставили в покое. Те очень немногие, что и вправду испытывают восторг, кажутся инородными телами, они своими высокими чувствами нарушают плавное течение мероприятия: как только они разражаются «спонтанным» ликованием, на них начинают оглядываться, и у блюстителей порядка сразу же оживают глаза.

Если бы не грипп, я бы расцеловал Аманду. Представляю себе хор похвал, которым меня встретят в редакции. Я говорю: как же эта бедная страна переживет такой репортаж? Она отвечает: и очень даже хорошо, если не переживет.

14 мая

Мы пригласили в гости старика адвоката и его жену. Их фамилия Коломбье. Аманда готова встать на уши, чтобы поразить их воображение ужином, приготовленным по самым изысканным рецептам. Мне пришлось целый день мотаться по Западному Берлину в поисках перепелиных яиц и свежих ананасов. Когда я спросил, нельзя ли обойтись консервированными ананасами, мол, старикан все равно уже ничего не чувствует, она возмутилась: ты что, не понял, что этот «старикан» — тонкая шелковая ниточка, на которой висит наше дело? Супруги Коломбье похожи на состарившихся брата и сестру — у них одинаковые круги под глазами; ни дать ни взять — парочка сенбернаров. Госпожа Коломбье такой же толщины, как и ее муж, на ней красный брючный костюм, в котором она похожа на отборный, мясистый помидор.