Венец всевластия - Нина Соротокина

Она боялась, что пришелец начнет что-то объяснять, будет длинен и придется пригласить его в дом, поэтому, когда он повернулся к двери, Юлия Сергеевна несказанно обрадовалась и даже улыбнулась. Субъект неожиданно растрогался, коснулся ее плеча, тут же отдернул руку, как от горячего, и прошептал, показывая на сверток:

— Это все, что осталось, — поклонился, щелкнул замком и исчез.

«Откуда эта фраза — “все, что осталось”? — подумала Юлия Сергеевна, — я же ее раньше слышала? И совсем недавно». Память с удовольствием вернула ей недавнюю фантазию про банку из-под пива. Так Павел что… умер? Придет же такое в голову! Этого не может быть. Как глупо, как невозможно глупо, что она не спросила у бледного пришельца о судьбе бывшего мужа, не выяснила, откуда он его знает?

Юлия Сергеевна не стала резать бечеву, распутала узел, подсознательно зная, что не будет долго читать Павлов труд.

Не по Сеньке шапка. Она только глянет и тут же опутает веревкой сверток. То, что предстало ее глазам, никак не было похоже на законченное произведение, обозначенное как роман. Это был ворох бумаг, кое-как собранные и косо положенные листы разного формата. Иногда в этой разносортице угадывались главы, спрятанные под скрепку или подырявленные дыроколом.

Вот глава почти без помарок. Ага… эпоха Ивана III. Иван Великий — становление Российского государства. Опять этот алкоголик, писатель доморощенный взялся за свое, доказывая себе и всему миру значимость его родственников, которые когда-то там всеми помыслами, мышцами, с полной отдачей своей горячей натуры «служили отчизне», получили за это дворянство и пачками гибли как при монархии, так и при советской власти. Ну, может, и не пачками, может, штучно… От рукописи разило прогорклым маслом, затхлостью и паулиновской спесью.

У нее появилось четкое желание выйти на балкон и пустить эти листы по ветру. Но всех нас вскормили Мастер с Маргаритой. Утверждение, что «рукописи не горят», колом вбиты в мозжечок. Не могла Юлия Сергеевна ни порвать, ни сжечь, ни выкинуть в урну написанное, потому что эти слова и буквы принадлежали ни ей, а вечности (опять отрыжка шестидесятых!).

Была и еще одна мысль — страшная. Неужели ее догадка верна? Все эти листы собирали чужие руки, даже в запое автор не мог подсунуть для прочтения рукопись в таком виде. Тогда что же это — дар посмертный?

Нет, нет… она не хотела так думать. Сама логика настаивала на абсурдности подобного вывода. Если бы Павел умер, то бледный пришелец — не идиот же он! — начал разговор со скорбного сообщения, а не предавался воспоминаниям и не отвешивал ей комплименты.

Разъяснить ситуацию могла только ненавистная Штырь. Юлия Сергеевна совершенно не помнила, остался ли у нее номер телефона этой коварной и глупой гусыни. Перерыла все записные книжки — нашла. Если честно, ее саму мало волновала судьба Павла Паулинова. Он ей — никто, судьба разорвала их связь, но Киму он — отец, а эта связь, к сожалению, не рвется. Если Павла нет больше, то она обязана сообщить об этом сыну. А то как-то уж совсем не по-человечески.

Самой звонить Галке Ивановне не хотелось, не представлялось возможным, она поручила сделать это подруге. Та бестрепетной рукой набрала номер и попросила на голубом глазу:

— Можно Павла Ивановича?

— Если подойдет — брось трубку, — шипела за плечом Юлия Сергеевна.

На том конце провода не удивились, не спросили, кто звонит. Ответ был прост и лаконичен:

— Он со мной больше не живет.

— А где он живет?

— Не знаю.

— Жив курилка, жив! — сказала подруга, повесив трубку. — Юль, он от Галки Ивановны тоже сбежал. И нечего на меня таращиться с таким видом! И не надо делать страшные глаза. Если бы Павел помер, уж она-то — Штырь, об этом знала. И все! Не морочь себе голову.

Подруга говорила так уверенно, а Юлии Сергеевне так хотелось ей верить. И она поверила.

Все, надо перестать расковыривать старые болячки. И никаких предчувствий на будущее. Жить надо только настоящим. А в настоящем она лежит на чистых простынях в уютной комнате, за окном нет бури, войны, цунами и землетрясения. Это у нее в душе землетрясение. Разверзлось время и воронкой втянуло в себя годы, прожитые с Павлом, словно их и не было вовсе. А кому возрождать развалины? Семен никак не тянет на маркиза Памбала. Ах, маркиз, розовощекий красавец! Ему энергии было не занимать. Все отстроил заново, и благодарный народ… Впрочем, с чего она взяла, что Памбал розовощекий? Памятник черный, и только постамент блестит, как сахарная голова. Нет… Семен никак не тянет.

Юлия Сергеевна не уследила границы между бодрствованием и забытьем, и сон ее был еще более мучительным, чем явь. Чей-то голос, непонятно мужской или женский, бубнил в ухо, что Ким пьет и что ему плохо. Во сне она не радовалась прекрасному заграничному быту. И особенно болезненным было неотвязное чувство, что надо все бросить и немедленно поспешать в Москву.

Паоло выходил из болезни долго, мучительно потаенно. Целыми днями он молчал, только широко раскрытыми глазами рассматривал предложенный ему Господом новый мир. Ему казалось, что он родился заново, и теперь он — маленький мальчик, может быть, даже младенец, который чудом попал из небытия в этот белый, красивый, непонятный город, название которому Великий Новгород.

Обитал он в богатых и, к удивлению, каменных палатах. Жилье было небольшим, но ладно обустроенным. Когда Паоло спрашивал у Игнатия, чей это дом, тот отвечал туманно, мол, жили здесь люди, да уехали в Москву пересыльно, однако надеются вернуться в родной город, и потому он здесь живет сторожем.

Вещей в доме было мало. Очевидно, переносные столы и лавки, сундуки, утварь, словом, все, что уместилось на возах, хозяева увезли с собой… Свидетелем былого богатства остались нарядные изразцовые печи, которых в Москве Паоло и видом не видывал, узорные решетки в оконницах и широкие лавки вдоль стен с врубленными в пол резными ножками. В день приезда Паоло заприметил, что второй этаж дома весь опоясан деревянными гульбищами-балконами, а кровля срублена бочен-кообразно словно во дворце. За домом стоял заснеженный сад, конюшни с сараями и прочими подсобными помещениями.

Игнатий рассказал, что двор стоит на улице, прозываемой Федоров ручей, который делит Торговую сторону на два конца — Словенский и Плотницкий, что буквально в десяти шагах от дома находится необыкновенной красоты храм Святого Федора Стратилата, и как только «ножки ваши окрепнут», они непременно пойдут в храм помолиться и поставить свечу Богородице.

Паоло слушал и молчал. Он вообще мало говорил. Ему хотелось как можно больше впустить в себя нового мира, его звуков, картин и запахов, новый мир должен быть настолько плотным, чтоб вытеснить старый, подземный, удушливый, полный неясных теней и страха. Он гнал от себя все воспоминания, словно не жил он никогда в солнечной Флоренции, не служил в московских теремах царице Софье Палеолог. Новая жизнь началась с дороги. Вначале он шел с волхвами под пальмами, потом пальмы плавно сменились еловыми лесами и неоглядным зимнем полем. Всё!