Отчий дом - Евгений Чириков

Баба как с цепи собака сорвалась:

— Верно, верно — морят хрестьянский народ! Мне один человек сказывал что своими глазыньками видел, как фельшар у них заразу в воду из махонького пузырька наливал…

— Что-нибудь видал, да понятия настоящего не имеет, — возразил солдатишко. — Это, смотри, для санитарности что-нибудь…

Мужики заговорили все разом:

— А кто их, дохторов с дохторицами, подсылает? Понаедут со всех сторон, и, как куда приедут, хуже народ помирать начинает.

Лукашка подтвердил:

— Правильно, бабочка, правильно. И у нас так же сперва мало помирали, а барак этот сделали да дохторов с дохторицами пригнали, так самый мор и пошел кругом.

— А какая им нужда народ морить? — не унимался солдатишко.

Самарский бородач заговорил сурово:

— Вот что, служивый. Когда в прошлом году у нас в барской экономии[249] барская корова сдохла, приехал, это, скотский дохтор и давай у нас живой скот приканчивать. Понял теперь?

— А что вы желаете этим доказать?

— А вот, значит, так и теперь с холерой. Которые есть действительно, что сами помрут… Смерть придет, все помрем!.. Ну двое-трое сами помрут, а десять душ заразой уморят… Чтобы болесть до городов не доходила. Боятся господа-то, что голодный народ к ним холеру-то занесет, вот они и понастроили везде этих самых бараков да и перехватывают и морят, чтобы в города не доходили… Войны, видишь, давно не было, народ-от множится, а земли не прибавляется. Узнает царь-батюшка, что столько народу по земле голодного шляется, должен будет манифест выпустить. Понял теперь?

— Вот это, пожалуй, и так… — неохотно согласился солдатишко, а самарский бородач про землю заговорил:

— У нас вот земли на ревизскую душу по две с половиной десятины приходится. А душа у человека не ревизская, а живая. У меня трое сыновей взрослых да две девки на возрасте, а ревизский-то я один. Приехал, это, к нам земский, мы его насчет земли и попытали. А он нам: которые, байт, земли мало имеют, пусть у помещика в аренду берут. Вот, значит, и работай на барина опять, как до воли было…

Тут снова Лукашка выступил:

— Палить их надо и больше ничего! Выжигать, как вшей из рубахи…

Разговор перешел на царей: царя-освободителя убили, нового тоже хотели убить и манифест задержали, и Лукашка рассказал, как два брата никудышевского барина в злодействе запутаны, а сам деньгами откупился: сто тысяч в карты выиграл и всех задарил…

— Все они из одного дерева сделаны!

Всполыхнула в тучах зарница. Заворчал где-то гром, и наступила тишина.

Самарский бородач вздохнул шумно и вслух подумал:

— Сотворил Господь небо и землю, моря-окияны, леса и горы, и нет конца просторам Божьим, а мужику деться некуда…

Когда Лукашка подходил к Никудышевке, там было тихо и мертво. Темными кучами, похожими на овины, казались во тьме избы, и чуть-чуть маячила на взгорье церковь. Только в деревьях, за которыми пряталась барская усадьба, как огромные звезды, сверкали освещенные окна, из которых вливались в темную бездну ночи обрывки струнных вздохов фортепиано, да в холерном пункте светились огни.

Остановился Лукашка, проходя мимо барской усадьбы, послушал музыку, поправил повязку на глазу и прошептал злобно:

— Погодите: отольются вам когда-нибудь наши слезки!

Выругался скверными словами и пошел прочь.

— Кто там матершинит? — спросил пробудившийся Никита под воротами.

— Не лай, барский пес… Не страшно, — проворчал Лукашка, скрываясь в темноте.

А из окон все струилась «Лунная соната»: это Елена Владимировна скучала по своему Малявочке…

XI

По задворкам Никудышевки, по овражку меж кочек и осоки протекал к пруду ручей, грязный, тинистый, с незабудками и лягушками, с пискарями и пиявками, с бегающими по радужной поверхности жуками-водолазами. Большое удобство для той части села, избы которой выходили задами к этому ручью: бабы делали тут запруды и брали воду для поливки огородов, полоскали белье, поили скотину, случалось, что по лености идти к колодцу брали воду и для домашней надобности. Детвора в этих запрудах-яминах купалась, ловила пескарей и лягушек, пускала лодочки. Изб восемь занимали эту выгодную в летнее время позицию, и бабье население этих изб почитало себя счастливыми, вызывая зависть в бабах другой части и концов села.

Побывавшие в этом счастливом бабьем уголочке студенты-санитары сообщили об этом очаге заразы своему начальнику, Егорушке Алякринскому, а тот сделал распоряжение, чтобы из ручья не брали воды, не мыли в нем белья и не поили из него скотины. Так как бабы не слушались и не исполняли Егорушкиных распоряжений — на утренней зорьке потихоньку и воду брали, и белье стирали, — «холерный доктор» обратился за содействием к заехавшему уряднику. Этот решительный шаг был чреват последствиями. Молодежь раскололась и поругалась. Женский персонал находил нетактичным и ненормальным вмешивать в свои отношения с населением сельскую полицию. Сестра Маруся Соколова однажды в разговоре по этому поводу, откровенно заявила:

— По-моему, жаловаться полиции вообще… возмутительно, чтобы не сказать более.

Егорушка покраснел:

— Это женская логика. Если нас не слушают, мы вынуждены заставить слушать!

— Мы должны убеждать словом!

— А если из этого ничего не выходит? Принимаете вы на себя ответственность, если в результате вашей сентиментальности и брезгливости к урядникам, заболеют и умрут лишние десять человек? Всех, кто принимает на себя вместе с сестрой Соколовой моральную ответственность, прошу поднять руку.

Никто, даже и сама Соколова, руки не поднял. Урядник покричал на баб, погрозил посадить в темную, напугал сельского старосту самим губернатором. Бабы озлобились еще пуще на холерный пункт.

— Приехали незваны-непрошены да и безобразничают в чужом дому!

Дня через три под вечер сельский староста, насмерть запуганный урядником да и баб побаивающийся, поймал «холерного барина» и выдал ему тайну счастливого уголка:

— В одной избе там мальчонка хворый есть… Лихоманка, что ли… Не велят вам сказывать-то, а я вот все-таки объясняю, чтобы потом на меня вашего гнева не было… Ты бабам про меня ничего не говори, а обойди сам весь порядок… В избе Ванина ищи! Прячут они… Я как перед Богом… всю правду тебе сказываю, а только меня в это дело не путай, сделай милость!

На другой день утром Егорушка взял двух санитаров и пошел осмотр никудышевской «Венеции» делать. Там и так не улеглось еще бабье возмущение незваными-непрошеными, что в их дому распоряжаются, поэтому появление их было встречено с большим неудовольствием со стороны населения. Слетелись, как сороки, бабы из всех уголков и застрекотали визгливыми голосами. Через ребятишек, словно по телеграфу, по всем избам уголка весть разнеслась: