Его звали Бой - Кристина де Ривуар

— Поклянись мне, что никому не расскажешь.

— Чего не расскажу?

— Что я проиграл.

— Со мной вы выиграли.

Он поцеловал меня, от него пахло вином, он выпил шампанского, коньяку, он вообще любит все, что пьется, стакан выпивает в три глотка, он не раз повторял, что те, кто не пьет, — просто больные люди, что они не любят по-настоящему жизнь. Я его причесала: двумя ладонями пригладила прядь, торчавшую надо лбом, как гребешок, и сказала: теперь надо ехать к маме, она, наверное, волнуется, а он даже вздрогнул:

— Боже, что скажет твоя мама? Мне больше не разрешат брать тебя с собой.

— Разрешат, я уверена, мама вас любит.

— Я тоже ее люблю, но вот ты, ты — женщина моей жизни.

Мы поехали по берегу моря. После пасмурного, ветреного дня наступила темно-темно-синяя ночь, небо было высокое, чистое и все усеянное звездами. Он взял мою руку и положил ее на руль, и я держала руль вместе с ним. «Лагонда» мурлыкала, свет фар скользил по придорожным кустам, по дороге со всеми ее крутыми поворотами, по виллам и калиткам, по садам — и вдруг, в двух шагах от машины, свет уперся в хаос, какое мрачное слово, в хаос обвалившихся скал. А внизу море. И хотя время было уже очень позднее, я совсем не чувствовала себя сонной, а, напротив, очень бодрой, и я только думала, думала о том, как люблю его, даже когда от него не так приятно пахнет, даже когда он слегка пьян и ему не везет. С ним мне никогда не страшно, он так хорошо ведет машину, это было еще до той аварии. Мы приехали в Андай, он притормозил. Справа — Два Близнеца, слева — мыс Фигье, посредине море, наше море, наши волны, наша пена на барашках. А там, рядом — наш пляж. Он повернул ключ зажигания, «лагонда» умолкла, и он открыл дверцу.

— Давай искупаемся, Креветка, а, хочешь?

Какой может быть вопрос! Бежать по песку, держа его за руку, я бы сняла свитер и юбку и осталась бы в трусиках и рубашке, плавать рядом с ним, в прекрасной ночной воде, фосфоресцирующей огненными змейками, лежать на спине и смотреть на Большую и Малую Медведицу, а он бы пел «Ночь любви с зари вечерней до рассвета», мы бы вместе ныряли, — ну конечно же, я хотела. Так же, как хотела играть в шарик за черным занавесом в казино. Но мама наверняка волновалась, и даже очень, и Гранэ тоже, разумеется, не спала. И тетя Кати, хоть и злая, тоже не спала.

— Нет, дядя Бой, в другой раз. Очень поздно. Мама ждет меня.

— Какая ты благоразумная, Креветка!

А на вилле мама уже несколько часов ждала нас на балконе своей комнаты. Гранэ разбудила Нэнни О, как она всегда делает, когда ей страшно. Нэнни О в халате садится на стул, Гранэ снова укладывается в постель, и они начинают вспоминать, как дядя Бой был мальчиком. К счастью, у тети Кати случился приступ колибактериоза, она легла задолго до нашего приезда и даже не слышала шум мотора «лагонды». Все прошло отлично, дядя Бой так нежно просил у мамы прощения, обнял ее, потом пошел и сел на постель к Гранэ, рассказал ей про казино. Я сидела на коленях у мамы, и время от времени он спрашивал: ведь правда, Креветка? Я отвечала: конечно или разумеется, дядя Бой. Он все рассказал. И про витрины, и про песцовый палантин, и про игру в шарик. И про счастливую девятку. И про другие номера, которые называла я и которые тоже оказались счастливыми. Креветка — не-и-спра-ви-мый игрок, благодаря ей я выиграл в три раза больше, чем поставил, нет, даже в четыре раза. Какое счастье, Бой, сказала Гранэ. Ну и везунчик ты, сказала мама, а Нэнни О заключила:

— My boy has always been a lucky fellow[17].

А он стал всем сулить подарки. Самые разные и всем-всем. Украшения, игрушки, цветы. И еще он пообещал устроить праздник. Он захотел устроить пир в казино, чтобы отметить свой выигрыш, полученный благодаря мне. Полсотни гостей. Цыганский оркестр. Какое красивое слово «цыгане», дядя Бой, как бы я хотела быть цыганкой, а вы были бы моим дядей-цыганом. Он смеялся. Принимать гостей я буду вместе с тобой, Креветка, ты будешь во главе стола, и мы с тобой откроем бал. Волосы его были гладкими и блестящими, лицо, как всегда, свежим, он поднял меня на руки, и мы открыли бал в комнате Гранэ, мы танцевали вокруг ее кровати, и он пел. Ни разу он не произнес слова «рулетка».

Я подумала, а может, он ошибся и вовсе не играл в рулетку, не пил шампанского, к тому же от него опять хорошо пахло, он не должен был проиграть, он не проиграл. И я не ждала его в «лагонде», не читала «Тайну устья реки Котор», принца Орландо не существует, а Йованка, если и существует, то не сопротивляется ему, так что он не запирает ее в башню, оставшуюся с древнеримских времен. Он был такой веселый, такой забавный, дядя Бой, везение не могло покинуть его ни на один день, ни на одну ночь. Мама смеялась, глядя на нас, и когда он отвел меня к ней после танца вокруг кровати, она прижала меня к себе и шепнула на ушко:

— Тебе весело с ним?

— Еще бы, мамочка!

Только в конце лета, когда мы уже собирались уезжать из Андая, стало известно, сколько он проиграл в тот вечер в казино. Сто тысяч франков. Компаньон дяди Жаки, господин Фишер, присутствовал при катастрофе. Однажды, в самый разгар обеда, дядя Жаки громоподобно высморкался, а это у него всегда было дурным признаком. Сложив платок вчетверо и засунув его опять в карман, он закричал истошным голосом:

— Сто тысяч франков, это же надо — проиграть сто тысяч франков!

Гранэ поднесла руку ко рту, будто задыхалась. А мама вся покраснела:

— Это клевета! Низкая клевета. У Боя всегда были завистники, он такой красивый, такой очаровательный…

— Он такой добрый! — сказала я.

Продолжения спора я уже не услышала. Папа сказал:

— Хильдегарда, твоего мнения не спрашивают, выйди-ка на террасу, я позову тебя к следующему блюду!

Я покорно вышла. Папа не позвал меня к следующему блюду, я закончила обед на кухне, в обществе Марии Сантюк, Иветты и Сюзон, у них у всех был грустный вид, а вечером, когда я лежала в постели и мама наклонилась надо мной, я увидела, что она вся заплаканная, что веки у нее распухли, а нос как будто даже стал больше. Я обняла ее, притянув к себе за шею:

— Мне вы можете все рассказать, мама! Абсолютно все.

— Ты ведь не хотела бы, чтобы мы уехали из этого дома, радость моя? Не хотела бы жить вдали от Гранэ, от Марии Сантюк, от Сюзон, от…

— Вдали от дяди Боя? Ой, мамочка, нет, никогда, никогда, никогда! Я готова скорее умереть.

Мы встретились в половине десятого на скамейке у большой пальмы Андай-пляжа. Все те, с кем мы вместе купались (не пришла только Роланда с виллы «Игуския»), были в праздничной одежде: братья Пьер и Мигель — в костюмах и отглаженных рубашках, а шофер Альбер, так тот даже галстук надел. Девушки с почты — в белых платьях с голубым пояском, как у девочек, идущих к первому причастию, а Анриетта из галантерейного магазина — в плиссированной юбочке «солнышко» с пуговицами спереди. На Иветте было фиолетовое платье, подарок мадам Макс, с воротом «шалью», это придавало ей полноты, а я надела платье в горошек, которое мне привез из Америки мсье Бой — не висеть же ему теперь в шкафу. Для разнообразия я подняла волосы, как теперь это делают: стягивают все кверху, над затылком и ушами, потом закрепляют цветными гребешками, и на голове получается что-то вроде праздничного пирога, это и прилично, и солидно, а к тому же еще и росту прибавляет.