Скифы - Юрий Никитин

— Не знаю, розыгрыш ли… У нас это бывает часто, ксожалению. Но был звонок из этой квартиры, мы проверили, что Владимир СергеевичКрылов сегодня в присутствии телекамер уйдет из жизни. Мы просили повторить,даже записали его голос на пленку…

Крылов сказал упавшим голосом:

— Я бы хотел, чтобы этого не было. Но это мой дед.Заходите… Я уверен, что он это сделает все равно, будете его запечатлевать илинет.

Из прихожей женщина сразу устремилась в комнату. Ее легкийпрофессиональный щебет показался Крылову чудовищно неуместным, но вспомнил, чтотелеведущим голоса ставят не логопеды, а хирурги, уже ничего не изменить, как исловарный запас не расширить.

Оператор с недоверием вдвинулся в комнату, задевая наростомиз металла, пластики и торчащих объективов стены в тесном проходе. Дед поторжественному случаю сидел в чистой рубашке, галстук, узел слегка распущен,вид библейского патриарха, мудрый и снисходительный.

Оператор сразу встал в стойку, повел широким выступом собъективом. В агрегате едва слышно зашелестело.

В этот момент в дверь позвонили. Телеведущая сказалаторопливо:

— Давайте начнем интервью. Итак…

— Погодите, — прервал Крылов. — К нам вродебы никто не собирался…

Отворил дверь, отшатнулся от вспышки. По ту сторону двоепарней с фотоаппаратами, за их спинами еще один мужик с уже знакомойаппаратурой на плече, только еще чудовищнее.

— Владимир Крылов?

Крылов сказал тяжело:

— Его внук. Проходите в комнату.

Когда он вошел вслед за корреспондентами, в небольшойкомнате стало совсем тесно. Дед сидел в кресле, как император на троне.Величественный, мудрый, всепрощающий. Глаза от крепкого кофе блестят бодро,дряблые щеки порозовели, даже старческие темные пятна почти исчезли.

Двое новеньких тут же начали беспрерывно щелкать затворами фотоаппаратов.Оператор, что пришел с ними, с огромным сооружением на плече, стоял кактелеграфный столб, из навороченной аппаратуры выдвигались микрофонынаправленного действия. Крылов видел, как на двух выдвинутых панеляхжидкокристаллических экранов сидит дед, двигается, говорит, все так, как еговидит объектив цифровой телекамеры.

Женщина, модная и разбитная, стала рядом с дедом, лицом ктелеоператору, спросила с наигранным испугом:

— Правда ли, что вы решили сегодня закончить все счетыс жизнью?

— Правда, — ответил дед важно.

— Но ведь это запрещено!

— Кем? — спросил дед.

Ведущая на миг растерялась:

— Кем?.. А разве в Конституции… или в Уголовном правенет запретительной статьи?.. Тогда хотя бы той же церковью!

Дед показал ей такие, как и у нее, сахарно-белые зубы:

— Право на смерть — право каждого появившегося насвет человека. Я не знаю, что в этой ситуации может поделать правительство илицерковь. И там, и там — политики. Мало ли какие права они себе присвоили!

— Но как же, — восклицала телеведущая, брови еекартинно взлетали на середину лобика, она встряхивала головкой, золотистогоцвета волосы красиво падали то вправо, то влево, заставляя вспомнить рекламушампуня. — Но ведь это же… Я просто не могу вымолвить такое вслух!.. Выеще полны сил, полны жизни! Это же грех перед… перед…

Она запнулась. Дед важно кивнул:

— Вот-вот. Вспомнилось, что для хохла — грех несъесть лишний кусок сала, а для мусульманина совсем наоборот?.. Милая, если быодни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно. Но разумныйчеловек — а я вот он! — знает, что его смерть рождается вместе с ним.И уйти надо красиво, с достоинством. Вообще-то хорошо умереть — этопогибнуть, подобно Матросову, во имя страны, подобно Сократу, во имя разума,подобно Христу, во имя братства, подобно Гумилеву — защищая честь идостоинство офицерского мундира. Но у меня есть шанс умереть за молодойскифский народ, и я этот шанс никому не отдам!

Он радостно засмеялся.

Ведущая спросила с облегчением:

— А, так вами движет просто человеческое честолюбие?Любой ценой попасть на страницы печати?

Дед хмыкнул:

— Точно так же, как у Гастелло. Он наверняка тоже,падая в горящем самолете, прикидывал, в каком сквере ему поставят памятник,какую школу назовут его именем…

Похоже, до ведущей не дошло сказанное дедом. Крыловупоказалось, что видел ее в разных шоу, типа: «Кто громче пукнет?», там оназнала, как завести аудиторию, вызвать жизнерадостный хохот, хлопки ивосторженный визг, демонстрирующий раскованность российской аудитории почти поевро-американским стандартам.

Телеоператор что-то показывал ей знаками. Она показалаглазами, что поняла, спросила живо:

— Подстрекательство к самоубийству является серьезнымнарушением Уголовного кодекса! Вы понимаете, что партию скифов могут тут жезапретить? Да что там могут, явно запретят!

Крылов затаил дыхание. Дед уже начал уставать от блескафотовспышек, от вида протянутых в его сторону микрофонов.

— А кто сказал, — проговорил дед медленно, —что я… что меня кто-то подстрекал? Для тех, кто в танке, повторяю: над моейжизнью может властвовать любая тварь, от уличного бандита до президента страны!Но над своей смертью властен я сам. Никто у меня отобрать ее не может. Да,я — скиф. Да, смерть — последний аргумент. Понимайте это, каждый вмеру своей… или своего. Я сказал.

Телеведущая на всякий случай улыбнулась пошире, сказала:

— Зрители нашего телеканала предпочли бы, чтобы выпередумали!

Телеоператор хмыкнул. Крылов с болью думал, что и самателеведущая предпочла бы, чтобы этот старик выхватил из-за пояса длинный кинжали медленно вспорол себе живот, чтобы выползающие кишки крупным планом…

В глазах защипало, заволокло дымкой. На губах стало солоно,он слизнул, ощутил, как по щекам ползут щекочущие струйки.

Дед светло улыбнулся:

— Наша ошибка в том, что мы смотрим на смерть как набудущее событие. Большая часть смерти уже наступила! Ну, для вас всех несколькоменьше половины. Увы, то время, что вы прожили, — в ее владении.

Он взял со стола шприц. Объективы телекамер выдвинулись,показывая крупным планом стол, дряблые старческие руки, едва-едва вздрагивающиепальцы.

Ведущая спросила почти жалобно:

— Но вы понимаете, что вы… что за вами могут пойти иеще… некоторые?

— Надеюсь, пойдут не только некоторые, — ответилдед. Он сильно устал, действие кофе уже проходило, розовый оттенок кожи началсменяться бледностью. — Надеюсь, у многих хватит мужества… Эх, мне бызастрелиться, как делали русские офицеры в старину!.. Или харакири… Нет, я тожеизнежен сладостями цивилизации.