Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант

Монтегю умер разочарованным. В бизнесе он добился сказочного успеха. В его завещании была указана сумма в 1 150 000 фунтов, но она не описывала его реального состояния, которое лежало в банках, слитках и доверительных фондах. Когда фирма Монтегю в 1964 году превратилась из частной в публичную, ее активы оценили в 164 миллиона фунтов. Но в каком-то смысле бизнес значил для него меньше всего. Главным источником радости для него оставалась семья, четверо сыновей и шесть дочерей, и в них же и заключалось его разочарование. Монтегю преследовал страх, что его дети переженятся с иноверцами. В завещании он всем оставил щедрые доли, но при условии, что «к моменту моей смерти они будут исповедовать иудаизм и не свяжут свою судьбу с лицами, не исповедующими еврейскую религию».

Он беспокоился из-за двух дочерей, Мэриан и Лилиан, которые во всех прочих отношениях были прекрасными детьми, но никак не могли усвоить его ортодоксальности и искали новые способы религиозного выражения. Это привело к глубокому расколу в семье, который не разрешился и ко времени его смерти. Как написал Монтегю в завещании, «против моего желания они способствовали и содействовали течению так называемого „либерального иудаизма“, цели которого я крайне не одобряю», и приказал душеприказчикам удержать три четверти от их доли в наследстве, буде они продолжат упорствовать. Они продолжили. Нельзя сказать, что сыновья Монтегю строже соблюдали религиозные нормы или охотнее во всем следовали за отцом. Просто они недостаточно интересовались иудаизмом ни в первом, ни во втором смысле.

Мэриан и Лилиан и в меньшей степени Генриетта относились в религии не менее серьезно, чем отец. Монтегю не был теологом, и при всей остроте интеллекта – которая в финансовых делах приближалась к гениальности – он, по существу, был простым человеком и смотрел на религию так же просто. Со своей стороны, он всего лишь принимал и передавал далее полученную традицию, не задумываясь, откуда она берется, и не разбираясь, из чего состоит. Суть религии познается, когда человек живет ею, а не ломает голову, как к ней прийти; и он полагал, что принципы веры, приносившие ему столько отрады, должны удовлетворять и всех остальных. Они же вовсе не удовлетворяли его дочерей, считавших, что традиционный иудаизм настолько приникнут мелочностью обрядов и правил, что лишился части духа, лежащего в его основе. Они оставили за собой право сомневаться в традиции, сохранять полезное и отвергать устаревшее. Это значило, что они уже не принимали раввинское толкование Святого Писания. Либеральный иудаизм, писала Лили Монтегю, обязан своим существованием «Богу в душе в интерпретации подготовленной совести». Эта идея была слишком тонка для ее отца, который сбрасывал со счетов всю либеральную философию как попытку морально оправдать недостаток духовности. Когда преподобный Симеон Зингер, служитель синагоги на Сент-Питерсберг-Плейс, занял позицию терпимости к отступникам, Монтегю рассорился с ним, а когда и главный раввин, к его смятению, выказал такую же толерантность, он разругался и с главным раввином. Он так и не смог разрешить разногласий с дочерьми.

Когда огласили его завещание, писала Лилиан в книге для узкого круга лиц, пошла молва о «холодности и отчужденности… о гневных ссорах и взаимных упреках»: «Конечно, со стороны не было видно, что и под тяжестью разногласий отца и дочь связывает глубокая привязанность и всеобъемлющая, чуткая любовь. Дочь столь уважала принципы отца, что не могла обсуждать их с ним; отец столь сострадал, томился и горевал из-за, как ему думалось, заблуждений дочери, что не мог ни увещевать ее, ни, конечно же, бранить. Оба лишь мучительно молчали, тоскуя в сердце по откровенному разговору».

Эти строчки написаны вскоре после его смерти, в них заметно ощущаются угрызения совести. Разумеется, между отцом и дочерью были и глубокая любовь, и уважение, но интеллектуально отец и его дети обитали в разных мирах. Монтегю, сын провинциального часовщика, знавал трудные времена, сам выучился всему, что знал, сам проложил себе дорогу наверх. Его дети выросли в богатых особняках, окруженные слугами, учителями, гувернантками и няньками. Они посещали знаменитые школы, учились в старинных университетах и свободно и легко вращались среди людей, в присутствии которых он до сих пор чувствовал себя не в своей тарелке. Он любил своих детей и заботился о них, но часто просто не мог до них достучаться. И эти домашние драмы, которые разыгрывались в Кенсингтон-Гарденс, вскоре станут привычными во многих семьях Ист-Энда.

«Сэмюэл Монтегю, – писала его дочь, – никогда не навязывал религиозных взглядов своим детям и довольствовался простым соблюдением ими тех же правил, которых придерживался он сам». Любящих детей порой подводит память, поскольку мы знаем из некоторых его опубликованных писем, что он упорно, хотя и безуспешно, старался навязать свои религиозные взгляды по крайней мере одному из своих детей – второму сыну Эдвину.

Нет никаких сомнений в том, что гнетущая, строгая ортодоксальность Монтегю и была одним из факторов, заставших его дочерей обратиться к либерализму, но были и другие. Лилиан чувствовала, что педантичное соблюдение обрядов в какой-то степени заменяет реальные действия. На ее фотографии, сделанной в возрасте девятнадцати лет, мы видим лицо с большими темными глазами итальянской Мадонны, решительным ртом и крупным подбородком – семейными чертами Монтегю. В этих глазах и губах фактически отражается столкновение в ней двух качеств, духовного и мирского; но если Лилиан и страдала от этого конфликта, он разрешился еще задолго до того, как она вошла в пору зрелости. Вся ее жизнь была наполнена благочестием, молитвой и служением. Она бы идеально вписалась в католическую церковь в качестве настоятельницы монастыря какого-нибудь деятельного ордена, но только не, упаси Господь, созерцательного. Созерцание и молитва, представлялось ей, полезны в качестве побуждения к действию, но она всегда опасалась, что люди используют их для того, чтобы ничего не делать. Ее до глубины души трогало учение Иисуса, и она видела в нем великого, доброго и мудрого человека. Его идеи, однако, не привели ее к христианству, но утвердили в вере в нетленную истину иудаизма, и она действовала в его рамках.

К своей вере она подходила интуитивно. «Я буду обращаться к вам не как ученый, ведь я не образованна», – как-то сказала она, выступая перед аудиторией. Это не ложная скромность. Сам размах ее деятельности оставлял ей мало времени для учебы, и большинство своих идей она заимствовала у Клода Монтефиоре. Это она пришла к выводу, что время требует более прогрессивного иудаизма (лишь позднее его назовут либеральным); но именно Монтефиоре имел достаточную ученость и академическое положение, чтобы придать ему конкретную форму.

Пусть она была столь интеллектуальна, как Монтефиоре, и более сострадательна, но между ними было такое сходство, что после смерти его первой жены при родах поговаривали, что она может стать второй миссис Монтефиоре. Это была крупная, ширококостная, довольно рослая женщина, с мягким характером и приятным лицом, и в юности ее никто не назвал бы дурнушкой. Впрочем, для Монтефиоре внешность стояла далеко не на первом месте, и та дама, на которой он в конце концов женился, была синим чулком из Ньюнем-колледжа уже зрелых лет и отнюдь не красоткой из кордебалета. Лили относилась к нему как к учителю. При нем она была словно сестра Клара при святом Франциске. Кроме того, ей казалось, что в телесных связях есть что-то нечистое или по меньшей мере безобразное, и порой ее глубоко огорчали любые примеры недостойного сексуального поведения среди членов ее клуба для юношества. Она была пуританкой до крайности, однако не торопилась порицать. Прежде чем осудить кого-либо, она всегда старалась поставить себя на его место. Вероятно, в случаях, когда речь шла о сексе, сделать это ей было трудно, но ее досада выражалась в огорчении, а не гневе.