Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Хочет ли она его? Конечно же да. По миллиону причин. Он вовсе не был… неприятным, и, распахнув ему объятия, она отомстит его отцу, который осмелился отшвырнуть ее, словно ненужную вещь. Этим романом она перечеркнет и свой возраст, доказав Филиппу, что она — еще в лагере молодежи, как его сын, — бесконечно далеко от шестидесятилетних вроде него. Будет ли это аморально? Задав себе такой вопрос, она решила, что это просто великолепно — беспокоиться о приличиях, в то время как Филиппу плевать на все правила и он обманывает и жену, и любовницу. Чего церемониться с таким типом! Так что можно действовать!

Только что ей потом-то делать с этим мальчишкой? А вдруг он к ней привяжется? Станет ходит за ней по пятам. Уж точно, он не будет вести себя так осторожно, как женатые мужики, с которыми она обычно имеет дело… И удастся ли ей…

Мягкие, обжигающие губы Квентина обрушились на ее губы.

Утром новая Ева и новый Квентин встречали первые лучи солнца.

За окном горизонт купался в белом опаловом свете. Море, казалось, еще не проснулось, оно оставалось неподвижным и как будто не спешило окрашиваться в свои обычные цвета.

Квентин вынырнул из-под простыни, как из морской пены, глаза у него были полуприкрыты, волосы растрепаны. Он не сводил с Евы нежного взгляда, страстного и умоляющего.

Ева шепотом ответила на его взгляд:

— Я так счастлива!

Он радостно заворковал и припал к ней.

Ночью она опробовала свою новую роль — наставницы, а потом и свыклась с ней: эта роль требовала большой любви, причем не обязательно к Квентину, скорее — ко всему человечеству. Поскольку она считала священным союз мужчины и женщины, она не скупилась на советы, проявляла терпение и давала ему возможность сдержать свою страсть и волнение, чтобы они оба могли достигнуть вершины блаженства. Так час за часом они сплетались и разъединялись, опьяненные друг другом, переводили дух и снова трепетали.

— Я остаюсь здесь, домой не поеду! — объявил Квентин.

— Договорились. Я тоже!

Этот бунт против жизни по распорядку скрепил их союз: Квентин предупредил родителей, что вернется в Брюссель с другом, пусть они не беспокоятся; Ева действовала не так демонстративно, но все же отменила назначенные встречи: в агентстве, с подругами, любовниками — и выключила телефон, чтобы не слышать звонков от Филиппа.

Теперь оставшиеся дни были в их полном распоряжении, и это приводило их в восторг: им словно предстоял отпуск от обычной жизни, и они вот-вот должны были ухнуть с головой в эту прекрасную вставную главу.

На улице можно было столкнуться с кем-то из знакомых, поэтому они наслаждались праздностью, не покидая стен дома, где встретились. Квентин расхаживал по комнатам в трусах — чего никогда не позволил бы себе мужчина в возрасте, — на груди его рельефно вырисовывалась новенькая мускулатура. Иногда Еве казалось, что он ей соперник, а не любовник, — слишком уж он был хорош собой и знал об этом.

Но в то же время он потрясал ее до глубины души. После каждого поцелуя по его лицу пробегала волна, его освещал затаенный внутренний трепет. Во время любви он захлебывался от наслаждения, из его груди рвались крики удивления и восторга. Он открывал для себя чувственную сторону жизни и освежал ощущения Евы, у которой с годами благотворная и могущественная сила наслаждения как-то притупилась.

Проходя мимо зеркала, она отмечала на своем лице какое-то новое, серьезное выражение. От постоянной привычки к притворству на ее лице словно застыла улыбка, и вот сейчас эта маска потихоньку сползала, потому что Ева меньше следила за собой.

В понедельник, зная, что все брюссельцы, с которыми им не хотелось встречаться, уехали с курорта домой, они вышли на улицу. Прогулки по берегу моря, поездки на велосипедах по зеленой равнине, бокал вина на террасе, сражения в мини-гольф… Они как будто воспроизводили сценки из сентиментальных фильмов, только у Квентина все это было впервые, а для Евы вновь обретало смысл. Обычно она не проживала отношений с мужчиной в полную силу, а просто их изображала, хотя и старательно, без цинизма; можно даже сказать, что она изображала их искренне, ей ведь самой хотелось верить в то, что она делала. Однако те романтические сцены всегда сопровождались некоторыми подсчетами: ее спутники платили за все и еще добавляли многочисленные подарки — ведь просто содержать ее было недостаточно, надо было ее баловать. А с Квентином она испытала желание, которое раньше никогда ее не посещало, — вытащить кошелек в конце трапезы, расплатиться за вафли, коктейль или мороженое. С каждым разом она чувствовала себя более сильной, более любящей. Квентин принимал такое положение вещей с легкостью, и это было ему несложно: с ней-то такого не случалось за всю жизнь, а вот он не привык считать каждую копейку, в то время как она постоянно вела внутренние подсчеты чужих трат, чтобы оценить, велики ли вложения ее спутников.

Тем не менее, когда она, увлеченная своим новым порывом, предложила купить ему одежду, он разгневался. Ей показалось, что она задела его мужское самолюбие, и она стала оправдываться, но сразу прекратила, осознав, что для Квентина покупка одежды однозначно ассоциировалась с материнскими функциями.

Но это такие пустяки! Квентин был очаровательно неуклюж; еще не слишком в себе уверенный, он бросал на нее такие умоляющие взгляды, на какие не был способен ни один взрослый мужчина. В любви он вел себя страстно, пылко, набрасывался на нее с неистовством и трепетом и настолько поражался ощущениям, которые испытывал сам и давал ей, что казалось, его раздирает тысяча чувств сразу.

Их ожидало три дня счастья. Уже со второго дня с Евой произошла метаморфоза. Квентин буквально расцветал, а она чем дальше, тем больше мрачнела и задумывалась. Раньше она порхала беззаботно, и все считали ее попрыгуньей-стрекозой, но это была лишь видимость: ее одолевали мысли о будущем, о гарантиях обеспеченной жизни; под маской стрекозы скрывался озабоченный муравей.

К третьему дню она буквально впала в траур. И чем больше прекрасных минут они проводили вдвоем, тем грустнее ей становилось. К полудню она догадалась, что происходит: рядом с этим подростком она обнаружила, что стареет. Ни во взгляде Квентина, ни в глазах других мужчин ничего такого не читалось: она сама заметила, что в ней нет былого энтузиазма, что ее ощущения отвечали на порывы Квентина, а не обгоняли их. Обычно это она была нимфеткой-малолеткой, полной сил безудержной веселушкой, а в их паре она как-то остепенилась, оказалась более опытной и разумной. Однажды в ничего не значащей фразе он обмолвился, что у него, дескать, связь со «зрелой женщиной». Она чуть не подавилась: никогда еще ее не называли «зрелой». А что же будет завтра? Если Квентину захочется продлить эти отношения, через полгода, год, ну пусть через три он оставит ее ради какой-нибудь девчонки-ровесницы. Она заперлась в ванной и изучила свое лицо: если эта связь продлится, она превратится в трагическую героиню, которая ожидает старости и боится ее. Она-то еще считала себя весной, а он приближал наступление ее осени. Гордость должна была защитить ее от такого падения.