Привязанность - Изабель Фонсека

Одна подруга, однако, была настойчива — Элли Антонуччи. В кофейне «Старбакс» на Лексингтон-авеню Элли появилась с кое-чем более новым, чем даже ее вновь блондинистые волосы, точнее, кое с кем: с Оскаром. Он был огромен, и он был прочно прилажен к ее груди: мать с сыном выказывали полное безразличие к нетерпимым взглядам менее демонстративно осуществившихся женщин. Она долгое время ждала Оскара и теперь отнюдь не собиралась его прятать. Когда Джин упомянула о том, как столкнулась в магазине «Хэтчардс» с Ионой Макензи, то Элли первым делом сказала:

— Ты сразу определила?

— Определила что? — спросила Джин, опуская свой бумажный, высотою в фут, стакан кофе с молоком и видя перед мысленным взором лицо Ионы, разглаженное с помощью впрыскивания.

— Двойную мастэктомию, — сказала Элли. — Ты что, не знала? Не заметила?

— Нет, не заметила, да и не знала ничего.

— Около шести месяцев назад. Все было так неожиданно. Что-то около пяти недель между диагнозом и операцией. Но ей очень повезло.

— В самом деле?

— Да, в самом что ни на есть. Повезло, что они вообще это обнаружили. Опухоли не было. Нет, серьезно: никакой опухоли. Небольшая сухость одного из сосков плюс нерегулярные выделения. У нее было то, что называют болезнью Педжета. Редкая форма рака, случающаяся у гораздо более старых женщин, очень агрессивная, если запустить. У Ионы должна была случиться высокооктановая форма, верно? — Элли намекала на их старую шутку насчет того, что Ионе требуется получать максимальную версию всего на свете. — И, типичное палачество для Ионы, она добилась, чтобы ей удалили обе груди, еще один вид упреждающей забастовки, а потом оставила все как есть, безо всякой реконструктивной хирургии. Круто, как ты думаешь?

— По-моему, она проявила чувство собственного достоинства, — твердо сказала Джин и подумала: никудышная я подруга. Все более богатое поле для сожалений. Она не могла добавить ни слова, так что Элли продолжала, никем не перебиваемая:

— Они берут кожу и мышцы из твоей задницы и пришивают их… — В зачарованности Элли этими делами было что-то профессиональное. — Можно делать это с имплантом, а можно и без, — сказала она, как будто речь шла о плечевых подушечках для костюма. — Труднее всего с соском — приходится много резать, сминать и татуировать, — хотя известно, что есть новая технология, которой пользуются в Южной Америке: там просто отнимают кусок кожи с внутренней стороны щеки…

Джин поднялась на ноги, пробормотала, что ей пора возвращаться в больницу, и направилась к двери, а Элли помахала ей вслед рукой, но не встала, пригвожденная к месту спящим Оскаром.

Когда Джин добралась до шестого этажа, она застала Филлис сидящей за столом дежурной сестры, едва способной что-либо видеть, тщетно пытающейся привлечь чье-то внимание — чье угодно внимание. Она была убеждена, что зеленая загогулина на сердечном мониторе слишком слаба, что она почти плоская; ей было «просто любопытно», не следует ли кому-нибудь на это взглянуть. И подумать только, что Филлис задавала тот же самый вопрос в другой больнице тридцать три года тому назад, когда некоторые из этих медсестер и врачей еще даже не родились.

Они вроде бы собирались сделать так, чтобы во время обходов женщины на протяжении десяти минут не допускались в палату, чтобы Билла можно было вымыть и перевернуть. И это тоже было знакомо Филлис: они избегали родственников, потому что на их лицах, на ее лице, наиболее явно вырисовывалась их неудача. Хотя и один только Билл представлял собой живое ее отражение — тяжелый, беспомощный, немой, словно раненый тюлень, выброшенный на берег, тот, которому задали взбучку.

В тот вечер, когда Джин готова была направиться вниз и к выходу из больницы, она столкнулась с медбратом Джо, выходившим из лифта. В эти последние тревожные дни даже он был уклончив. Джин, держа в руках груду пустой посуды Tupperware, которую собиралась забрать домой, позволила лифту уехать.

— Пожалуйста, Джо. Поговори со мной. Я не могу добиться, чтобы хоть кто-нибудь со мной поговорил. Мы его теряем, да?

Медбрат игрался одной из своих серег. В бумажном головном уборе, привязанным надо лбом, он походил на пирата. Или на гея, переодетого пиратом. Он подыскивал слова, и Джин не собиралась трогаться с места, пока он их не найдет.

— Требуется время, — сказал он наконец. Джо, казалось, обдумывал, как это пояснить, — медлил, чувствовала Джин, — когда открылся другой лифт и им пришлось отступить друг от друга, чтобы позволить людям пройти. Вместо прощального взмаха она приподняла свою башню пластиковых туб и вошла в лифт, направлявшийся вниз. Как только она выйдет, сразу же позвонит Мэрианн. И Ларри. А от мамы позвонит в Лондон. Что делать после этого, она не представляла.

Двенадцатый день пребывания Билла в коме, как и одиннадцать предыдущих, был ознаменован искаженным лицом спящего страдальца. «СОРН — синдром острой респираторной недостаточности», — сказал им врач, неспособный сделать с заболеванием что-то еще, кроме как его поименовать. А потом, как час в конце часов посещения, когда обе его девочки и их мать все еще сидели с ним рядом, он открыл глаза и попросил дать ему льда. Все рассмеялись, услышав этот голос, едва различимый из-за повреждения связок. Из-за воды, скопившейся в его легких, медсестры ничего ему не дали. Когда они вышли из палаты, Джин смочила полотенце, чтобы отец мог его сосать. На следующий день, сидя по большей части прямо впервые за две недели, говорить он больше не мог, но нарисовал домик с крутой крышей.

— Неплохой рисуночек, — сказала Джин, хотя линии были трясущимися.

Он выдавил из себя слово. Он сказал «два» (или, может быть, «да»), тыча в фасад дома. Джин, одна сидевшая с ним, подумала о летнем домике, который они обычно снимали на острове Файр, — у того была такая же крутая крыша и широкое крытое крыльцо. Он хотел посидеть на этом крыльце пару часов. Он хотел посидеть на этом крыльце — с ней вдвоем. «Дай». «Даль». Кто разберет? Он был очень слаб, исхудал. И вскоре снова впал в забытье. Но он оставался с ними.

Когда Биллу стало лучше, когда восстановился цвет его лица и он смог в течение значительных промежутков времени дышать самостоятельно, Мэрианн вернулась к своим детям, а Джин и Филлис снова начали дежурить по очереди. Каждый день после полудня Джин выходила прогуляться. Однажды в витрине на Мэдисон-авеню она краем глаза заметила мягкую шоколадно-коричневую сумочку и остановилась, чтобы ее рассмотреть, думая об Ионе и как жестокую шутку воспринимая темноволосый манекен с твердыми перманентными грудями. Она поспешила пройти дальше. Ей недоставало Виктории. Она скучала даже по Марку, однако каждый его промельк омрачался появлением Джиованы, мгновенно вторгавшейся в ее самые укромные мысли.

После особенно обескураживающего утра в больнице — Билл все время был без сознания — Джин в одиночестве отправилась в Бруклинский ботанический сад, а затем — в Бруклинский музей. Как могло получиться, что она никогда не бывала там прежде? Просто из-за того, что росла в Аппер-Ист-Сайде — или, может, из-за страха Филлис перед «чужими» районами, пусть даже ей удалось добраться до дома на Восточной Семьдесят девятой улице от самой Юты. Вернувшись в квартиру, Джин переоделась в свободное газовое платье, которое купила на побережье в Гранд-Байе. (Все эти подробности она никогда не забудет.) Она зажарилась и очень устала. Филлис к этому времени уже должна была направляться домой. Джин опустила кубик льда в чашку кофе, приготовленного еще утром. Она позвонила в отделение интенсивной терапии. Медсестра, которой она не узнала, не могла его найти. Джин повторила его имя. Уильям Уорнер — Уильям Уолтон Уорнер. Медсестра не могла найти даже его имени.