Рассказы на ладони - Ясунари Кавабата

Нагако нравилось стричь брату ногти, чистить ему уши. Она радовалась, когда он говорил, что у неё хорошо получается. Когда она занималась Ёсукэ, про себя она забывала. Сигэко это раздражало.

После того разговора Нагако стала отдаляться от Ёсукэ. Нагако была много младше его — ещё девочка, о замужестве она тоже пока не задумывалась, но слова сестры разбудили в ней женщину. Много позже она всегда думала о Ёсукэ, как о своей первой любви.

Ёсукэ женился и стал жить своим домом, Сигэко вышла замуж и переехала к мужу, Нагако оставалась с дядей. Потом переселилась в институтское общежитие, хотя и предполагала, что сестра осудит её. Потом по настоянию дяди вышла замуж. Муж потерял работу, ей пришлось преподавать английский на подготовительных курсах. Через несколько лет Нагако сказала дяде, что хочет развестись.

«Мой муж становится копией отца, — жаловалась Нагако. — Если бы не это, я, может, и смирилась бы. Но я вспоминаю отца и думаю: и что, я вот так вот и должна всю жизнь прожить с этим никчёмным человеком? Это выше моих сил».

Видя настрой племянницы и ощущая ответственность за её брак, дядя дал ей денег на месячное путешествие в Англию, сказав, что она должна немного побыть за границей и хорошенько всё обдумать.

В лондонском отеле Нагако слушала птиц и вспоминала, как они с дядей катались на лошадях. Потом у неё зазвенело в ушах. Потом этот звон превратился в шум водопада. Он становился всё оглушительней и нестерпимей, пока, наконец, она от ужаса не открыла глаза.

Нагако робко вошла в зал заседаний совета директоров одной фирмы, офис которой располагался на седьмом этаже. В руках у неё было отцовское письмо. Человек, который когда-то учился с отцом в университете, спросил: «Сколько тебе лет?»

— Одиннадцать.

— Скажи отцу, что нехорошо посылать ребёнка с такими просьбами.

На его лице изобразилось отвращение. Он дал Нагако денег.

Нагако в точности передала эти слова отцу, который поджидал её внизу. Потрясая палкой и шатаясь, отец выкрикнул: «Чёрт побери! Стоишь себе спокойно, и тут на тебя словно водопад обрушился!» Он задрал голову. Нагако физически ощутила, как на голову её отца с седьмого этажа обрушился водопад.

Нагако относила письма отца в несколько фирм, где работали его сокурсники. Матери это надоело, и она оставила их. После инсульта отец стал ходить с палочкой.

Через месяц после очередного холодного душа Нагако отправилась к ещё одному отцовскому приятелю. Он сказал: «Вряд ли ты пришла одна. Покажи-ка, где прячется твой отец». Нагако кивнула на окно. Приятель открыл окно и взглянул вниз. «Что с ним?!» — закричал он.

Нагако испугалась и подбежала к окну. Отец лежал на мостовой, вокруг него собралась толпа. Отец умер от второго инсульта. Нагако представляла себе, как из высокого окна важной фирмы обрушился страшный поток воды, который и погубил отца.

Шум этого водопада и слышала Нагако сразу по прибытии в лондонский отель.

В воскресенье Нагако отправилась в Гайд-парк. Она уселась на скамеечку возле пруда, смотрела на уток. Её заставило обернуться цоканье подков. Четверо всадников — родители и двое детей — приближались к ней. Нагако удивилась, ибо все четверо, включая десятилетнего мальчика и его сестру, которая была старше его на пару лет, были тщательно одеты в строгие костюмы для верховой езды. Этот маленький джентльмен и эта маленькая леди… Провожая взглядом наездников, Нагако захотелось найти в Лондоне магазин, где торгуют такими костюмами, и хотя бы дотронуться до одного из них.

[1962]

Мой старинный приятель пришёл ко мне со своими двумя зимними пейзажами. Мы сидели в гостиной и мирно беседовали. Вдруг приятель вскочил, выбежал на веранду и закричал: «Смотри скорее, сорока! Да не простая, а китайская!»

Я удивился и дважды переспросил его. «Сорока, говоришь? Вроде бы у нас в Камакура никаких китайских сорок не водится», — подумал я с сомнением. Впрочем, товарищ мой частенько выезжал на этюды за город и в птицах понимал хорошо. Может, он был и прав, но только я всё равно сомневался. На самом-то деле про сорок я знал только то, что старые поэты частенько воспевали их. Ведь и легенда такая есть — будто бы седьмого июля, ночью, на небе встречаются две влюблённые звезды — Пастух и Ткачиха: через Млечный Путь они переправляются по мосту, который сороки образовали своими крыльями.

В общем, эти самые сороки или уж не знаю кто, стали прилетать чуть не каждый день. А в первый раз мы видели их через несколько дней после седьмого июля.

Может, мой друг и ошибся, но только теперь я всякому гостю говорил: «А вы знаете, к нам в сад сороки прилетают». Будто бы и вправду намеревался предъявить настоящую сороку.

Когда мой друг сказал про сорок, я оставался на своём месте в гостиной и никаких птиц не видел. Но всё-таки сказал: «Сколько их там? Штук шесть-семь? Они часто сюда прилетают. До десятка насчитывал». Я так и не поднялся на крик товарища. Что мне на них смотреть-то? Никакого интереса. Сороки гораздо больше интересовали меня в качестве литературного факта. Потому что именно в качестве такового они и укоренились в моём сознании. Но только теперь, когда слово «сорока» было произнесено вслух, эта птица стала для меня чем-то другим. Многие слова обладают такой силой. Вот и сейчас так: услышал слово, и вся старая поэзия ожила передо мной. Будто ручеёк зажурчал.

Вообще-то, эти птицы залетали в мой сад часто. И я к ним попривык. Своих домашних я часто спрашивал, как они называются, но вразумительного ответа не получал. Я не знал названия птиц, но всё равно ждал, когда они прилетят. Мне хотелось, чтобы они прилетали и через год, и через два… Они прилетали сюда стаей — до десяти штук. Слетали с деревьев на землю, искали прокорм. Я бы и сам дал им чего-нибудь, но не знал, что им нужно.

Мой дом располагался неподалёку от громадной статуи Будды, восседающего под открытым небом. Позади дома нависала гора, за ней высилась ещё одна и ещё одна. Оттуда и прилетали птицы в мой сад. Были и перелётные, были и такие, кто никогда не покидал гору. Коршуны, камышовки, совы… Ну и, конечно, воробьи. Я узнавал их по пению, и это пение мне очень нравилось. Вот камышовки запели — снова весна. Вот вы снова здесь. Хорошо…

Я прожил здесь двадцать лет. И все эти годы птицы были со мной. Мне казалось, что это те же самые птицы, что и двадцать лет назад. Я как-то не задумывался о том, сколько они живут. Но вот в один прекрасный день я стал расспрашивать домашних: «Сколько живёт коршун? Сколько живёт камышовка?» И тут до меня дошло, что это не тот самый коршун и не та самая камышовка… И что в мой сад прилетают незнакомые птицы.

Каждую весну мне приходилось слышать, как поют камышовки. Сначала неуверенно — им требовалось время, чтобы дойти до своих знаменитых переливов. Что это? То ли взрослая птица забывает прошлогоднюю песню, и ей приходится вспоминать её вновь? Или же это птенец пробует голос?

В общем, выходило, что в лесу за моим домом птицы рождались и умирали, умирали и рождались. И в мой сад прилетали новые и новые потомки тех самых камышовок. Сидели на ветках и пели. И днём, и ночью. Садились на крыше и пели… И почему только я раньше думал, что это были одни и те же птицы?