Преторианец - Томас Гиффорд

— Представьте себе, прошлой ночью на этом самом месте…

Худ приложил палец к губам:

— Погоди… слушай.

Годвин ничего не услышал.

Худ быстро прошел за угол, в тень за мусорным баком. Годвин шагнул за ним в тень у стены. Что-то метнулось в сторону: кот, выскочив на середину улицы, сел и, уставившись на них, медленно, нагло принялся вылизывать лапу. В глубине переулка напротив горел слабый желтоватый свет. Кот повернул голову, вгляделся и исчез.

Послышался придушенный вскрик, скорее стон, всхлип.

Худ кивнул в сторону переулка.

— Держись в тени, — шепнул он, — там кого-то убивают.

— Как?

— По звуку слышно. Мокрый звук. Голос умирающего.

Они продвинулись вперед, оказались прямо напротив просвета между домами.

В узком конце вымощенного брусчаткой тупика стены выпячивались так, что чудилось, дома вот-вот обрушатся. Двое с дубинками — batons — избивали упавшего. Дубинки методично опускались на тело лежащего человека. Стоны прекратились, но оба продолжали избиение, словно заводные механизмы, которые не могут остановиться, пока не кончится завод. Они били и били, пока в изнеможении не привалились к стене.

— Надо их остановить, — прошептал Годвин.

— Нет.

— Но мы должны…

— Поздно. Тише.

Более высокий из двух поддел тело сапогом, потом бешено пнул, и второй рассмеялся.

— Господи, я знаю, кто это!

— Я тоже, — сказал Худ. — Просто жди.

— Мы должны ему помочь.

Во рту у Годвина так пересохло, что он едва выговаривал слова. На языке чувствовался вкус желчи, живот сводило.

— Нельзя же позволить им…

— Пожалуйста, тише.

Двое мужчин отвернулись от безжизненного тела и аккуратно поправили на головах высокие круглые кепи с короткими козырьками. Оправили мундиры — в сумрачном полусвете оба походили на призраков. Потом они, ничуть не торопясь, направились к перекрестку. Еще разок проверили, ровно ли сидят кепи. На углу было светлее, и стало видно, что их лица блестят от пота. Один, с головой, массивной, как у ольмекской скульптуры, вытер лицо мятым носовым платком. Руки у него были длинными, как у гориллы. Второй был ниже ростом, широкий и коренастый. Годвин из тени уставился на лицо большеголового. Брови полукружиями раскрытых клещей нависали над глубоко посажеными глазами.

— Это Анри, — прошептал Годвин.

— И Жак. Полиция.

Судя по голосу, Худа переполняла печаль.

Два флика стояли на углу переулка, посматривая по сторонам. За их спинами кот принялся исследовать бесформенную груду лохмотьев, оставшуюся в тупике.

— Мы не можем их так отпустить…

Худ только покачал головой.

Что же это творится? Что это за герой такой? Годвин хотел шагнуть вперед, но твердая рука Худа удержала его на месте. Анри и Жак свернули на улицу, прошли мимо лавки мясника. Их тени протянулись во всю длину улицы. Потом они скрылись за углом.

— Мы застали их на месте преступления, над телом жертвы…

— Спокойней. Взглянем-ка на жертву.

— Спокойней?!

У Годвина дрожали колени.

Груда тряпья была неподвижна. Кот отбежал на несколько шагов и уставился на них.

Годвин обо что-то запнулся и ухватился за стену. Взглянул под ноги. На мостовой лежала деревянная нога с колесиком на конце. Годвин зацепился ногой за ремешок.

Худ стоял на коленях над телом. Когда подошел Годвин, он поднял голову.

— Осторожно, кровь. Кот в нее наступил. Видите, следы лапок… Кот облизывал лапу. Думаю, вам лучше не смотреть, старик.

— Он мертв.

Худ кивнул.

Годвин наклонился, не сразу понял, что видит. Потом он узнал глаз, лежащий в темной луже у стены. Отшатнулся, чувствуя, что близок к обмороку. Стены переулка вращались перед глазами. Он сделал несколько шагов в сторону, уперся лбом в шершавую стену, и его стошнило.

Худ поддержал его под руку, вывел обратно на улицу.

— Зачем они…

Годвин услышал, как хрипит его голос. Во рту стоял отвратительный вкус. Виски, вино, ветчина, кофе.

— Только за то… что он не хотел откупиться?

Он глотал свежий воздух, ощущал спасительный холодный ветер.

— Они убили его для забавы, — мягко сказал Худ. — Тебе лучше?

— Для забавы?

— Или для практики.

— Господи, но надо же что-то делать!

Годвин ощутил, как злые слезы обжигают глаза, и грубо, сердито вытер их. Выпрямился и с трудом сглотнул.

— Почему вы не…

— Они могли нас убить. Я такого насмотрелся. Жажда крови. Они были в настроении убивать. А мы нет. Они были пьяны убийством.

— Господи, и вам все равно?

— Я не раз видел, как люди убивают и как люди умирают. Убийство само себя питает. Они обезумели от него.

Годвин резко отстранился.

— Я все понимаю, старина. Этому надо учиться. Учиться владеть своими чувствами. Наблюдать, выжидать. Быть терпеливым.

— Ты ничего не сделал! Ты… ты мог что-то сделать! Как, черт побери, ты живешь с собой таким?

Худ — странно — рассмеялся, отрывистый звук в тишине.

— Сам иной раз удивляюсь. Теперь идем.

Годвин, пошатываясь, шагнул вперед. Голова у него кружилась, и он с трудом удерживал равновесие. Собственный запах и вонь грязной окровавленной одежды трупа, предчувствие подступающей рвоты вывели его из себя, и он с размаху ударил Худа кулаком:

— Ублюдок.

Он упал. Он смотрел вверх. Что это он здесь делает?

Худ поднял его.

— Идем, мальчик. Все прошло. Все будет хорошо. Такие дела не по тебе, так что забудь. Просто забудь.

— Да, ты настоящий герой!

Худ снова рассмеялся откуда-то издалека.

— Кис-кис-кис, — позвал он через плечо, — иди сюда, котенок. Кис-кис-кис.

Худ, Годвин и кот с перемазанными в крови лапами шли по тихой улице.

На следующий день Годвин превратил убийство в материал для очерка. Он назвал его: «Непростой способ завести домашнее животное». Его послали в Америку, потому что Свейн сказал, что для Парижа материал слишком горячий. Он сказал:

— Я напечатаю очерк, а потом оглянуться не успеем, как вы проснетесь утром мертвым в том же переулке.

Несколько лет спустя, когда очерк вошел в первый том «Парижской трилогии», Эрнст Хемингуэй, с которым он толком даже не был знаком, прислал ему короткое письмо: «Насчет кота с окровавленными лапами не так уж плохо. Вы часто пишете лишнее. Остерегайтесь прилагательных и наречий. Если кот еще жив, угостите его сардинкой от Эрни». Он не дал себе труда подписаться.