Порок сердца - Ольга Минина

— Я не знаю. Может, любила она тебя, дурака. А может, чувствовала, что недолго ей осталось, попрощаться хотела.

— Да уж, попрощалась нехило. А может, чего сказать хотела, да не успела? Про дочку там. А?

— Иди-ка ты.

— Куда, нах?

— Вот именно туда, или домой. Проспись, Павлов. Несешь чушь. Про дневник все правда. Иди домой, а я спать пойду, мне на службу скоро.

— Кому служишь-то? Иисусу? Он тебя врать-то так научил? Поп-аферист. Правда, до Ленки тебе с твоими аферами срать, пердеть да колесо вертеть. Вот мастерица была! Березовский отдыхает, нах!

— Пошел вон!

— А не пойду. Ты думаешь, все знаешь. Думаешь, Ленка виновата, ты ее покрыл. Всем теперь хорошо. Молодец. А Катю не Лена убила!

— Да знаю я кто. Гришка Катю тогда задавил. Слабохарактерный, жалкий человечек…

— Э-э-э, нет. Гришка убийца? Насмешил ты меня. Жену по пьянке, из ревности верю. А хладнокровно человека убить, тут Гриша не катит. Не убийца он ростом пониже и дерьмом пожиже.

— Ты что ж несешь-то, пьянь, чем похваляешься?

— А то и несу. Спрыгнул твой Гриша в последний момент. Ленка-то на сохранении у него в больнице лежала, ну, и у них план был по Кате, короче. Я то про это и знать не знал. А в последний момент Гриша зассал и спрятался. В день, когда ты крестить ребенка Катиного должен был, перед тобой, нах, должен был Гришка сбить ее, чтоб ты, значит, в больницу ее привез. Все, короче рассчитали, а он слился. Вот так.

Пантелеймона заметно заколотило. Он взял бутылку, налил в чашку и залпом выпил.

— И что же дальше?

— А дальше, нах, все просто. Звонит мне родная жена из больницы вся рыдает: «Сегодня помру, и ребенка не будет». Прибежала домой, рассказала все, я прихуел от такого замеса.

«Ты меня не любишь? Ты ж за меня любого грозился убить!» Ну, мне крыть нечем. Поехал выполнять грязную работу, а Ленка к тебе должна была пойти, типа на исповедь, чтоб задержать. Ну, я-то ровно в шесть вместо тебя прямо на опознавательный знак, типа фонарь, и наехал.

— О Господи, простонал, раскачиваясь из стороны в сторону священник.

— Она же, Петрова эта, для меня никто была, наркоманка конченая, а я жену и сына ехал спасать, понимаешь?

Пантелеймон молчал, насупив брови. Павлов продолжил:

— Ну ладно. Все б у Лены прокачало, если б не дневник, тебе знакомый. Вышел я из машины проконтролировать ситуацию. Гляжу, лежит Катя, помирает, а из нее, из-под одежды, дневник этот самый выпал. Ну, я и взял его с собой. Помчался в город по объездной. Приехал домой и давай квасить. Ох и неприятно же мне было, все лицо Петровой перед глазами стояло. Ну и стал дневник ее перелистывать, а там такое про Лену да про пидора этого! Мне и раньше доброхоты со всех сторон шептали, да я их посылал. И в то утро даже скабрезное письмо было, что, мол, киндер у Лены от Жени. Но я ни на что не велся, а вот дневнику этой дуры поверил. Смысла врать ей не было, понимаешь? Вот так, короче, весь мир для меня и перевернулся. Тут еще ты позвонил. В общем, дальше ты знаешь. Я тебе честно скажу. Не хотел я Ленку тогда убивать. Просто хотел поговорить. Но ведь довела, сука.

— А машина моя как же?

— А чё машина? А да, понял. Помчалась Ленка проверять меня, не выдержала. Прямо перед твоим приездом ее Кинг Конг оттуда забрал. Вот, Паня. Такая тебе моя исповедь. Прямо легче мне стало.

Пантелеймон старался не глядеть на Павлова. Выпил еще водки и сидел молча, качая головой. Так они посидели в тишине пару минут, и Павлов не выдержал:

— Ну и ладно, молчи, нах. Я, короче, когда разбираться к Гришке приехал, уверен был, Ленка неспроста меня вытащила. Ну, попугал ее, а присмотрелся понял, что она сама ничего не понимает. Она так долго всех путала, что сама во всем и запуталась. Походу и правда решила, что она Катьку сбила. Это-то понятно. Она все планировала, переживала десять раз, на место приезжала, вот и попуталось у нее все в башке. Хотя, может, она меня отбелить напоследок хотела? А, Паня? Ты хоть чего-нибудь-то скажи.

Поп продолжал молча раскачиваться на стуле, глядя поверх павловской головы и тихо шевеля побелевшими губами.

— Эх, Паня, Паня. Дневник-то Катин ты, видать, вместе с Ленкой тогда забрал да потом ей передал, без страниц последних. Ты не думай только, Паня, что я не страдал. Я в тюрьме так совестью мучился, Ленку жалел. Думал рехнусь, нах. Мне ж каждую ночь Ленка снилась. А потом вдруг Петрова стала. Я ей: «Сгинь, Катя!» А она: «Я не Катя, я Лена!» А сейчас, как Ленка померла, снова обе снятся. Спать вообще не могу. Ты чего молчишь-то, Паня? Уснул, что ли? Простит меня Иисус-то? Я ж не просто так. Я ж ради любви. Жену спасал и это, ну, чадо. Видишь, как все получилось-то. Нагрешил-то зря. Порок сердца все равно ее прибрал. Как мы с тобой ни старались.

Пантелеймон резко встал из-за стола, вращая глазами и трясясь. Подскочил к Павлову, схватил его за шиворот, как нагадившего кота, и потащил к выходу, крича ему прямо в ухо:

— Я с тобой не старался! Я спасал, молился, а ты убивал! Сволочи вы все! Дикари! Убьете человека, а потом всегда оправданье есть: я любил, я спасал, я ревновал! Я не виноват баба заставила! Порок сердца это не жены твоей диагноз, всего вашего гнилого мирка. Чего ради живете? Чего ради души бессмертные губите?

Полупридушенный Павлов не сопротивлялся, только попытался у самого выхода прохрипеть: «Прости».

Поп ногой распахнул дверь и баскетбольным броском закинул огромного Павлова в сугроб за крыльцом.

— Бог простит! А я не знаю.

Пантелеймон захлопнул дверь, сел на табурет, перекрестился и заплакал. В сенях сразу зажегся свет, к нему подбежали испуганные Ольга и дочки. Пантелеймон окружил их всех широким объятием и сквозь слезы сказал:

— Все будет хорошо, мои дорогие. Теперь все будет хорошо.

Павлов выбрался из сугроба, отряхнулся, как пес.

— Ну дает, поп толоконный лоб, нах, — и поплелся к машине.

— К Белке, — скомандовал он шоферу, плюхнулся на кожаное сиденье и заснул.

Отец Пантелеймон в этот момент тоже уже спал, обняв заплаканную Ольгу, и видел странный сон. Сон этот был странен вдвойне тем, что одновременно его видел и Сашка Павлов.

…Калейдоскоп, перевязанный подарочной лентой, держит в руке женщина в черном плаще, платке и очках. Она стоит в пустой, продуваемой летними ветрами комнате перед столом с подарками, ставит калейдоскоп между коробками и отходит в сторону. Сквозь нее, как сквозь пустоту, пробегает маленькая девочка с бантом, поднимается на цыпочках к калейдоскопу, и начинает крутить колесо. Женщина, склонившись над ней, медленно и бережно гладит невесомой рукой ее светлые волосы…

На этом месте и Пантелеймону, и Павлову стало как-то не по себе, даже жутко как-то стало. Они попытались закричать, остановить девочку, но почему-то не смогли и продолжили спать дальше. Но страшного ничего не случилось, ведь сон это всего лишь сон, реакция уставшего сознания на жесткую действительность, и пытаться понять его это все равно что считать звезды на ночном небе. Занятие довольно бесполезное. Вот опять тысячи ярких разноцветных звезд зажглись и погасли одновременно, чтобы превратиться в миллионы таких же, невообразимо сияющих, драгоценных камней…