Вид с метромоста - Денис Драгунский

Но, конечно, я ничего такого не сказал».

– А что ты сказал? – спросил я.

– Я сказал: «ммммм… милая… ууууу…» – сказал он.

– И что потом?

– Утром на выходе из столовой она увидела меня, остановилась и стала ждать. А у меня как раз шнурок развязался. Я сел на низкую изгородь и стал перешнуровывать ботинок. Я долго так сидел. А она долго так стояла. Потом она повернулась и пошла садиться в грузовик. Нас на грузовиках возили в поле. А я пошел к другому грузовику.

– А совсем потом? – спросил я.

– Потом к ним приехал профессор из Франции. Она вышла за него замуж.

– Я так и думал, – сказал я.

– Я тоже, – сказал он.

сон на 23 марта 2012 года

Приснилось, что я иду по дорожке парка.

Мокрая зима, обледенелый грязноватый снег на обочинах, горами взваленный на скамейки, косыми шапками торчащий на старых гипсовых урнах.

Навстречу идет старушка, у нее три собачки на поводках. Очень маленькие, как йоркширские терьеры. Но какие-то беспородные. Крошечные дворняжки.

Меня обгоняет какая-то женщина. Собачки начинают на нее тявкать. Она вскрикивает, отмахивается от них. У нее из сумки выпадает деревянная лопатка. Специальная лопатка для тефлоновой сковородки. Новенькая, с красным ценником, который прилеплен к ручке.

Собачки тут же вцепляются в эту лопатку и начинают ее грызть. И в несколько секунд изгрызают ее всю. Как гусеницы зеленый лист в научно-популярном фильме про насекомых. Вжик-вжик-вжик – и от лопатки остается только красный ценник. Одна собачка пробует ценник и выплевывает его.

Женщина сдержанно укоряет старушку:

– Почему ваши собаки без намордников?

Старушка начинает смеяться:

– Намордники? На этих волкодавов? – у нее сильный молодой смех.

Они продолжают ругаться.

Я их обгоняю.

Слышу шаги рядом справа. Поворачиваюсь. Женщина в коротком кожаном пальто. Это известный критик Наталья Иванова.

– Вот, Наташа, – говорю я ей. – Как ты была права. Какой великий писатель Трифонов. Вот я его недавно перечитал. Ты знаешь, он велик не только вопросами бытия, личности, истории, всеми этими глубокими пластами и все такое. Да, да, всё это есть. Но мне Трифонов дорог бесконечными крупинками реальной жизни. Вот, например, как эти собачки. Чисто трифоновская деталь. Мне кажется, я это у него читал. Точно, читал!

– Где это ты это читал? – слышу голос слева.

Поворачиваюсь. Высокая крупная женщина в длинной каракулевой шубе. Это дочь Трифонова, Оля.

– Читал, – говорю я. – Читал, читал!

– Где? Нет у Трифонова никаких собачек!

– Везде! Есть собачки! В каждой повести есть! Пойдем, я тебе покажу.

– И в «Доме на набережной»? – возмущена Оля. – И в «Другой жизни»?

– Конечно, – говорю я. – Наташа, – оборачиваюсь я к Ивановой, – что молчишь, ты же лучший специалист по Трифонову! Есть ведь у него собачки?

– Ну, – задумчиво говорит она, – смотря что понимать под собачками…

всё прочее – литература

Телефонный звонок.

Хозяин снимает трубку.

– Мистер Уильям Фолкнер? Это Стив Эрли. С вами хочет поговорить президент Рузвельт.

И через несколько секунд голос, знакомый по радиообращениям к нации:

– Добрый день. Рузвельт на проводе. Мистер Фолкнер, что вы можете сказать о вашем коллеге, о мистере Эрнесте Хемингуэе?

– Добрый день, мистер президент. Я бы не назвал его своим коллегой. Мы с ним пишем совершенно по-разному. Мне ближе стиль Шервуда Андерсона и отчасти Льва Толстого, а мистер Хемингуэй… он слишком увлекается подтекстом.

– Хорошо, хорошо. Ваше мнение о писателе Хемингуэе?

– А, простите, мистер президент…

– Видите ли, мистер Фолкнер, у ФБР накопилось слишком много материала на мистера Хемингуэя. Некоторые серьезные люди считают, что его пора остановить. Что он сейчас делает в Испании? Зачем он туда поехал? На чьей он стороне? Может быть, он связался с коммунистами?

– Не знаю, мистер президент. Мистер Хемингуэй – человек увлекающийся.

– Скажите, а он действительно большой писатель? Мастер?

– Он талантливый человек. Он рано освоил свой метод и крепко за него держится. Но я уверен, что в будущем он сможет писать лучше, гораздо лучше.

– Благодарю вас, мистер Фолкнер. Всего доброго.

– Мистер Рузвельт! Я бы хотел с вами встретиться, поговорить…

– Бог мой, о чем?

– О Севере и Юге.

Короткие гудки.

«Какая чушь! – воскликнет любой, прочитав эти строки. – Такого не могло быть, потому что не могло быть никогда!»

И действительно, как можно обсуждать эту чушь по существу, когда ясно, что это полная чепуха. Глава государства звонит писателю и советуется с ним, как поступить с другим писателем, на которого «накопился материал». А первый писатель слегка юлит, стараясь оставаться в рамках приличий… Бред.

Но когда Сталин звонит Пастернаку по поводу Мандельштама, и мы имеем 12 (двенадцать!) версий этого разговора и целую кучу статей по этому вопросу, и обсуждаем каждое слово, каждую интонацию, каждый скрытый мотив и подводный камень… – никто не скажет: «Позвольте, друзья, что за чушь! Глава государства звонит писателю и советуется с ним, как поступить с другим писателем? Какой бред!»

А вот и не бред.

То есть у них бред. А у нас реальность.

Разные цивилизации, я же сказал.

продолжение легенды

Но почему, почему, почему Пастернак отказался от Нобелевской премии?

На дворе 1958 год. Времена сравнительно вегетарианские. Сталинский террор официально проклят с высоких трибун. Никто его бы не арестовал, не пытал, не ссылал. В самый разгар травли его не выселили с дачи, хотя дача была арендованная, от Литфонда. То есть по сути государственная.

И ведь шестьдесят восемь лет. Как говорится, дедушка пожил… Отчего бы напоследок не побыть храбрым?

Сначала он был храбрым. От него требовали демонстративного отказа от премии, он в ответ написал смелое письмо.