Иллюзия отражения - Петр Катериничев

«Выдуманный мир всегда кажется ярче, потому что он – проще».

«Снов не боятся только те, кто считает, что окружающей реальностью исчерпывается весь наш мир».

«То, что люди позволяют себе, они никогда не простят другим».

«Они смотрели на меня так, словно обладали каким-то тайным, сокрытым от меня знанием, и не подозревали, что эту тайну я сама создала и на самом деле владею ей только я одна».

«Если мастера отпустят нити, на которых по их воле пляшут толпы на мостовых, маршируют солдаты, вихляются в клубах призрачного дыма телекумиры – человеки рухнут наземь обездвиженными тряпичными куклами!»

«А ведь есть на этом затерянном острове люди, которые смотрят на мир с той стороны стекла... Это они выдумывают жутковатые сказки, в которых дети теряются, как взрослые, а взрослые пропадают, как дети...»

«Во многом она была чистый ребенок...»

«Может, в этом и состоит смысл и суть всей нашей жизни – так представить ее себе – в иных пространствах и иных временах, чтобы все считали ее явью?..»

«Каждое наше действие во всякий момент времени рождает новое будущее».

«Если ветер усиливается, нужно идти ему навстречу. Только тогда можно взлететь».

Закат над океаном разгорался неторопливо, как огонь огромного костра. Казалось, кто-то невидимый и всесильный возжигал этот огонь, подбрасывая в чернеющую топку чьи-то алчность, зависть, гнев... И теперь он полыхал жарко, малиново, словно хотел выжечь на этой земле всю скверну, оставленную людьми.

«А ведь есть на этом затерянном острове люди, которые смотрят на мир с той стороны стекла... Это они выдумывают жутковатые сказки, в которых дети теряются, как взрослые, а взрослые пропадают, как дети...»

Это сказал Вернер. Вернер умный. Даже когда пьяный. Но – очень неуравновешенный. Я тоже. А кто в этом мире уравновешен и чем? Как в Писании? «Ты взвешен на весах и найден очень легким...»

Сейчас я ехал в место, которого не минует ни один гость Саратоны.

– «Хочу у зеркала, где муть и сон туманящий, я выпытать – куда вам путь и где пристанище... Я вижу мачты корабля, и вы на палубе...»

Напевая, я доехал до пляжа отеля «Саратона». Спасателей не было. Пляж был закрыт, о чем возвещали соответствующие таблички. Но если окинуть взглядом обширный, почти семикилометровый участок, можно было заметить купающихся.

На набережной гулял народ. Я припарковал автомобиль, вышел и побрел сквозь праздник, как сквозь мираж.

– Ты не меня ищешь? – Фред Вернер возник прямо передо мной, словно призрак. Он был бледен; на лице блуждала нездешняя улыбка.

– Прогуливаюсь.

– Выпить не надумал?

– Нет.

– А я так и не сумел протрезветь. Но и пьяным быть противно.

– Зачем тогда пьешь?

– Чтобы согреться. Я так озяб в намибийской пустыне, что... Помнишь у Маркеса? «Сто лет одиночества...» – Вернер отхлебнул из бутылки, кивнул сам себе, произнес: – «Это произвело на мальчика такое впечатление, что с тех пор он возненавидел все военное и войну – не за казни, а за страшный обычай хоронить расстрелянных живыми».

– О чем ты, Фредди?

– Нас отправили на верную смерть. Словно закопали. Мне повезло. Я всего лишь замерз. Но так, что до сих пор не могу согреться. А сейчас... Мне противно видеть вокруг мертвых, что воображают себя живыми на этом глумливом маскараде...

– Ты про остров?

– Я про мир. – Вернер улыбнулся криво. – Ты сейчас меня не слышишь. Потому что далек, как и он.

– Тебе нужно поспать. И все пройдет.

– Ничего не пройдет. И ты это знаешь, Дрон. Ничего.

Вернер кивнул сам себе и пошел дальше сквозь толпу. А я спустился к пустынному пляжу и побрел по песку к самому его краю, туда, где сиял огнями городок аттракционов.

– «Это удивительный был аттракцион... Так еще никто не шутил, лишь я, не он...»

Карусель, комната смеха и лабиринт располагались чуть в стороне. Карусель кружилась, блистая иллюминацией; на бледных кониках было всего двое или трое катающихся.

– «Манит, манит, манит карусель в путешествие по замкнутому кругу...»

– Привет, Дрон, – услышал я за спиной. – Я тебя, признаться, давно ожидал.

Тупое рыло глушителя уперлось между лопаток.

– А встречаешь неласково.

– Разве? Ты, никак, решил посмеяться?

– Нет. Пошутить.

– Над собой? На это не все способны.

– Но ведь ты мне поможешь, Фрэнк?

– Ты действительно этого хочешь?

– Да.

– Проходи. Дверь не заперта. И давай без рискованных трюков: у меня в этом больше опыта.

– Думаешь?..

– Уверен.

Собственно, можно было бы попытаться прямо сейчас разобраться с этим клоуном... Мешали два обстоятельства. Во-первых, он действительно мог выстрелить. Во-вторых, мне нужно было с ним поговорить. Благожелательно или не очень, но поговорить.

Брайт произнес жестко, продолжая вдавливать ствол пистолета мне в спину:

– Пять шагов вперед! Только по прямой! Не оборачиваться! Пошел!

Я шагнул в темноту лабиринта. Дверь за мной закрылась, я услышал щелчок замка. Постепенно появился мерцающий сиреневый свет. Управляемый невидимым дирижером, он перетекал в синий, зеленый, желтый, оранжевый...

А потом – свет стал галогенным, нестерпимо ярким, слепящим, а вокруг – были зеркала и зеркала, и не было ни входа, ни выхода, и моя странная фигура застыла в окружении себе подобных... Или – это я был подобен одной из них?

– А ты смелый человечек, Дронов, – услышал я из скрытых динамиков булькающий смех Фрэнка Брайта. – Значит, ты пришел шутить?

– Если получится.

– Зеркала не станешь крушить?

– Какой смысл?

– Никакого. Стекла пуленепробиваемые. Даром что зеркальные. Поговорим? С глазу на глаз?

– Я тебя не вижу.

– Ты видишь себя. Везде. Что может быть приятнее?

Я промолчал. А в голове крутилась почти забытая песенная строчка: «Я шут, я арлекин, я – просто смех... Без имени и, в общем, без судьбы...» И еще – было ощущение, что мой недавний сон словно материализовался, или, напротив, все происходящее сейчас – сон, и я его уже видел, но он навязчиво повторяется, и я, как это бывает почти всегда со снами, забыл в нем самое важное...

– Ну так что? Начнем шутить? Или ты хочешь мне что-то сказать? Последнее слово?

– Лучше – доброе. Оно и кошке приятно.

– Ты отважен, Дронов. Но это тебя не спасет. Это никогда никого ни от чего не спасало. Но давало иллюзию свободы. Что вся наша жизнь, как не иллюзия?