Классы наций. Феминистская критика нациостроительства - Елена Гапова

Защищаясь от обвинений в оскорблении веры, члены группы неоднократно утверждали, что их акция была не перформансом, имеющим целью высмеять церковь, а настоящей молитвой[441]. Однако молитва определяется как акт, посредством которого устанавливается связь с божественным: адресатом молитвы является Бог (или святой), для чего видео не нужно. Перформанс же рассчитан на зрителей, к которым участницы повернулись с амвона и, что важно, для кого и смонтировали клип. Позже члены группы признали: «Для нас амвон храма Христа Спасителя был сценой»[442]. Летом 2014 года Н. Толоконникова и М. Алехина дали публичное (выложенное в Интернет) часовое интервью Дэвиду Ремнику, сотруднику американского журнала The New Yorker, посвященное перформансу в церкви как художественному акту[443].

В октябре 2012 года новому адвокату удалось доказать неучастие в перформансе Екатерины Самуцевич (не успевшей подняться на амвон), которая была освобождена из заключения и впоследствии судилась с прежними адвокатами группы, обвиняя их в манипуляциях с торговой маркой Pussy Riot, в том, что они публично выставили ее «люмпеном», а также в других нарушениях[444]. Н. Толоконникова и М. Алехина были освобождены по амнистии в декабре 2013 года (на четыре месяца раньше срока окончания заключения) и решили в дальнейшем заниматься защитой прав заключенных российских тюрем. Они посетили несколько западноевропейских стран и США, где, в частности, выступили в концерте с Мадонной, приняли участие в телешоу Colbert Report, которую ведет известный американский сатирик Стивен Колберт[445], а также снялись в новом эпизоде телесериала «Карточный домик». Помимо этого, они регулярно участвуют в коммерческих фотосессиях. На сайте группы было размещено сообщение, что Надя и Маша, избравшие новую цель, более не являются членами Pussy Riot, одним из обязательных условий чего является анонимность, однако международная общественность знает их под этим именем, которое используется при организации выступлений и рекламных фотосессий.

Рассмотрение религиозной составляющей дела Pussy Riot не входит в задачи этого текста, однако некоторые сведения необходимы для понимания логики произошедшего. Очевидно, что высказывание или изображение может – как это произошло в светском деле Джейн Фонды или религиозном с карикатурами на пророка Мухаммеда[446] – стать (или быть объявлено) причиной травмы, однако не все зрители были оскорблены перформансом. Некоторые, заявив, что являются православными верующими, утверждали, что не видят в перформансе ничего оскорбительного; с другой стороны, акцию осудили многие неверующие. В этой точке находится первое социальное разделение в деле Pussy Riot, однако проходит оно не собственно по принципу веры (верующие против неверующих), а по какому-то иному (одна часть верующих и неверующих против другой). Очевидно, это связано с различными современными трактовками веры.

В советском обществе, формально считавшемся атеистическим (религия рассматривалась как проявление отсталости), тем не менее существовала «народная религиозность», а в среде интеллигенции и богемы продолжалась полуподпольная религиозная и мистическая традиция. Будучи воспитанной на Достоевском и «больших вопросах» русской классической литературы, позднесоветская интеллигенция часто поддерживала религию в силу ее «антисоветскости» и вкладывала в нее нерелигиозные смыслы и цели: сохранение культурного наследия (икон, деревянного зодчества), обращение к нравственному началу, попытку найти ответы на экзистенциальные вопросы, табуированные советской идеологией. С распадом социализма в обществе начался процесс десекуляризации[447], в рамках которого значительная часть верующих оказались приверженцами «бедной религии».

Термин «бедная религия» принадлежит филологу и философу Михаилу Эпштейну, который говорит о характерной для постсоветского общества практике самостоятельного, вне какой-либо религиозной традиции, обращения к Богу[448]. Эта вера, утверждает он, «бедная» в том смысле, что возникает «сама из себя», из внутреннего чувства: «Представьте себе молодого человека из типичной советской семьи, на протяжении трех-четырех поколений начисто отрезанной от каких-либо религиозных традиций. И вот теперь, слыша в своей душе некий призыв свыше, голос Божий, этот молодой человек никак не может определить, куда же ему идти, под крышей какого храма укрыться. Все исторические религии ему равно далеки, а голос раздается все ближе и ближе. Молодой человек идет в православный храм – и сталкивается со вполне определенной системой догм и обрядов, которая кажется ему слишком тесной для этого вселенского чувства… Вот в этом разрыве… и возникает бедная религия, не имеющая ни устава, ни книг, ни обрядов…»[449], ни правил – одно только отношение к Богу здесь и сейчас. Для такой веры «все можно» – молиться Богу в чистом поле или не молиться вообще, не ходить в храм, не исполнять никакого завета: ведь вера, считается, находится внутри, в «сердце».

Таким образом, для «бедных» верующих церковь – это учреждение, а не сакральное пространство, священник – сотрудник на зарплате, икона – «картина», часть культурного наследия, но не священный предмет. Например, Н. Толоконникова, утверждая, что является православной верующей, говорила о религии именно как о культуре, культурном наследии. Практикуемые верующими дисциплина и самоограничение не имеют для сторонников «бедной религии» смысла в постижении Бога; они не испытывают потребности в коллективном переживании во время службы и не знают его, так как их вера не реализуется через осуществление обряда, ритуала (что, например, составляет сущность иудаизма и ислама), а потому перформанс в храме не оскорбил их религиозного чувства.