Хроника стрижки овец - Максим Кантор

Представление было сформировано завистью к западному образу жизни и выборочным чтением запрещенной литературы. Неважно, насколько представление о западной жизни было ложным. Важно, что представление было твердым, – переспорить нас никто не мог.

Помню, какой-то зануда в 80-е годы пытался мне доказать, что Модильяни бедствовал, Ван Гог застрелился, Рембо не издавали миллионными тиражами, и вообще на Западе был фашизм. Я эту брехню разнес вдребезги. У меня, как и у всех, был наготове малый словарь активиста.

Вот рецепт достойного бытия: демократия – частная собственность – рынок – свобода слова – авангард – цивилизация.

Так у хороших людей устроена жизнь.

Прошли годы. Мы получили демократию, рынок, частную собственность, свободу слова, авангард и цивилизацию.

Ингредиенты в наличии – как в любой поваренной книге написано, мы так и сделали. Но получилось скверно. Подозрение закралось: ингредиенты не в той последовательности добавляли – надо было с океанских яхт начать, а мы сперва садовые участки приобретали. Возможно, надо было всю землю сразу приватизировать. Ведь как хорошо шло, а какая-то досадная помеха обнаружилась.

Рецепт социального счастья в России напоминает народную сказку «Щи из топора». Там указан вот какой рецепт: солдат сперва кладет в кастрюлю топор и варит воду с топором – а потом добавляет в кипяток капусту, мясо, картошку, соль. В итоге топор выбрасывают – и тогда щи можно кушать.

Так и в России случилось: в кастрюлю демократии положили авангард, яхты, рынок, свободу слова, частную собственность, цены на недвижимость. И все уже почти хорошо.

Осталось народ поменять, тогда все сложится. Это именно тот самый топор, который лишний.

Народ некачественный, не лезет, шельмец, в цивилизацию. И – если вдуматься – светлое будущее строить без народа значительно удобнее. Еще Бертольд Брехт предлагал в случае войны – выбрасывать мирное население в тыл противнику: пускай враги с этим дурацким населением валандаются. Так и в битве за цивилизацию следует поступать. Надо бы избавиться от балласта, и дело пойдет живее.

Небольшая процессуальная неувязка состоит в следующем: когда обвиняли Советскую власть, то ее преступлениями называли политику, направленную против народа: коллективизацию, голодомор, индустриализацию, напрасные жертвы войны.

Именно преступление в масштабе народа стало критерием преступности режима. Правозащитники вменяли тиранам многомиллионные жертвы – а если бы страдали только менеджеры высшего звена – что особенного было бы в тирании? Преступление было направленно против народа, поэтому власти нет прощения.

Коль скоро однажды апеллировали к народной беде – этой логики и следует придерживаться.

Однако придерживаться этой логики и одновременно следовать философии Хайека – невозможно. Возник социальный парадокс. Трудно защищать весь народ от коммунизма и одновременно способствовать расслоению этого же народа под влиянием либерального рынка. Очень трудно одновременно – приветствовать отмену крепостного права 1861 года и радоваться приватизации 1992 года. Фактическая отмена указа 1861 года, случившаяся через 130 лет после реформ, – должна восприниматься как их продолжение; это непросто сделать, но необходимо.

В этом и будет состоять миссия Координационного совета – снять противоречия. Попутно решат, какое именно государство мы строим: феодальное, рабовладельческое, корпоративное. А кстати обсудят вопрос, что делать с топором, забытым в кастрюле.

Лет двадцать назад в Люксембурге я подружился с тамошним знаменитым адвокатом по имени Гастон. Гастон – тамошняя знаменитость, он потрясающий оратор – помимо выступлений на процессах, ведет передачи на радио, говорит о социальной справедливости и гражданских правах. Часто произносит речи в клубе «Лайонс», когда он говорит, сытые люксембургские граждане трепещут.

Гастон взывает к совести раньте, призывает дантистов не спать и коммерсантов зовет бороться. У него есть такой ораторский прием – возбуждение аудитории, преувеличения, которые вселяют ужас, вроде того, когда Саддама сравнивают с Гитлером, а Путина со Сталиным. Гастон посреди речи впадает в экстаз, глаза его сверкают, кудри развеваются, он начинает кричать: «Не спите! Беда произойдет завтра! вспомните Майданек! Освенцим! Бухенвальд!»

И дантисты дрожат, относительность их бренного мира делается им ясна. В принципе, Гастон во всем прав, и то, что он кричит с трибуны, – в целом верно: забывать Майданек нельзя. Действительно, все может повториться.

Я удивлялся, что, несмотря на его авторитет, многие Гастона не любят. Ходят слушать проповеди, ежатся от страха, а потом бранят оратора.

Спустя несколько лет ситуацию мне разъяснил другой люксембургский друг – Гийом. Этот Гийом – дальний родственник герцога, профессор социологии, исключительно воспитанный седовласый господин. Он мне все объяснил.

Дело в том, что отец Гастона был помощником гауляйтора Люксембурга. Во время войны в Люксембурге коллаборационизма практически не было; сопротивление было неярким, выражалось скорее в отказе от сотрудничества – но вот коллаборационизма не было. Сами жители поминают только двоих, один из них – отец Гастона, предатель и фашист. И многих удивляет, что Гастон именно про своего папу никогда не вспоминает во время бурных выступлений.

Гийом рассказал мне это очень деликатно, избегая обвинений, он вообще очень воспитанный человек. Дворянская честь – она ведь и впрямь существует, думал я, глядя на своего друга, который старался не произнести окончательного суждения, выбирал выражения – даже в такой вопиющей истории.

– То есть Гастона не любят, потому что он – лицемер? – уточнил я. – Его отец приказывал кого-то расстрелять?

– В Люксембурге расстреляли триста человек, – сдержанно сообщил Гийом, – имена можно прочесть на памятнике.

Около вокзала стоит стела с именами; вот я и подумал, что родня павших героев вряд ли может оценить речи адвоката. Приезжая в Люксембург, я стал избегать общества Гастона – он, конечно, сам не фашист, но – как-то, знаете, слушать про Майданек больше не хочется.

А Гийом – был прямая противоположность Гастону, его общество мне очень нравилось: сдержанный, благородный, суждения взвешенные.

Впоследствии я узнал, что отец Гийома был одним из первых банкиров послевоенного Люксембурга; в конце пятидесятых годов он украл сбережения банка – и уехал из страны. Потом вернулся, признался в растрате публично; он обанкротил банк и разорил многие семьи. Был суд – вор отсидел в тюрьме не так много лет, вмешалась влиятельная родня, его признали психически больным. Он окончил дни мирно, спился в своей усадьбе – погреба полны, есть чем спиваться.

Надо сказать, Гийом ни словом не обмолвился о своем отце, – впрочем, он человек деликатный.

Нелишним будет упомянуть, что Гастон и Гийом – отнюдь не враги. Они оба собирают китайскую яшму и часто встречаются, чтобы обсудить коллекции. Это – правдивая история. Так оно все и устроено.