Сто лет одиночества - Габриэль Гарсиа Маркес

Размах забастовки был огромен. Работы на плантациях заглохли, бананы гнили на кустах, и составы по сто двадцать вагонов томились в тупиках. Из поселков в город повалили праздные забастовщики. Турецкая улица переживала семь суббот на неделе, бильярдная отеля «Хакоб» не закрывалась по двадцать четыре часа в сутки. Там был Хосе Аркадио Второй как раз в тот день, когда сообщили, что армия получила приказ восстановить порядок. Хотя у него не было дара предвидения, это известие он воспринял как свой смертный приговор, которого ждал с того далекого утра, когда полковник Херинельдо Маркес разрешил ему поглядеть на расстрел. Тем не менее дурное предчувствие не нарушило его невозмутимость игрока. Какой удар задумал, такой и сделал и вогнал шар карамболем[95] в лузу. Через какое-то время барабанная дробь, визг кларнетов, крики, бегущая толпа подсказали ему, что не только партия в бильярд, но и молчаливая, одинокая игра с самим собой с той казни на рассвете наконец закончена. Тогда он вышел на улицу и увидел их. Это были три полка, чей мерный топот под бой барабанов сотрясал землю. Дыхание многоголового дракона застилало смрадными испарениями лучезарный полдень. Они были приземисты, крепки, свирепы. Они потели лошадиным потом и пахли мездрой, подсушенной на солнце, и была в них молчаливая и каменная неустрашимость людей высокогорья. Хотя они проходили мимо уже более часа, можно было подумать, что перед глазами кружат одни и те же роты, ибо все были на одно лицо, сыны одной матери, и все с одинаковой тупостью сносили и тяжесть ранцев и фляжек, и позор ружей с примкнутыми штыками, и ноющую боль слепого повиновения, и долг чести. Урсула слышала их марш на своем ложе во тьме и со страхом подняла руку, сложив два пальца крестом. Санта София де ла Пьедад замерла на мгновение, склонившись над вышитой скатертью, которую гладила, и подумала о своем сыне, Хосе Аркадио Втором, а тот, застыв, стоял в дверях отеля «Хакоб» и смотрел вслед последнему солдату.

Закон о чрезвычайном положении отводил армии роль посредника в споре, но никакой попытки примирить стороны сделано не было. После того как солдаты покрасовались в Макондо, они отставили винтовки в сторону и принялись срезать и грузить бананы, отправлять поезда. Рабочие, готовые было выжидать, отступили в горы со своими мачете и повели борьбу око за око, зуб за зуб. Они поджигали усадьбы и конторы, разрушали железнодорожное полотно, чтобы мешать движению составов, которые стали пролагать себе путь пулеметными очередями, срезали телефонные и телеграфные провода. Оросительные каналы окрасились кровью. Сеньор Браун, который был жив и здоров и отсиживался в электрифицированном курятнике, был вывезен из Макондо со всей своей семьей и с домочадцами своих соотечественников под охраной военных в более надежное место. Конфликт грозил перерасти в кровавую гражданскую войну, скорее — бойню, когда власти обратились к рабочим с призывом всем вернуться в Макондо. Из призыва люди поняли, что глава гражданской и военной власти провинции прибудет сюда в следующую пятницу и уладит конфликт.

Хосе Аркадио Второй находился в толпе на привокзальной площади, где народ собрался еще в пятницу утром. Он пришел сюда с собрания профсоюзных вожаков, где ему и полковнику Гавилану поручили влиться в людской поток и руководить людьми по ходу дела. Хосе Аркадио Второму было не по себе, язык прилип к солоноватому нёбу, когда он узнал, что военные окружили площадь пулеметными гнездами, а городок-курятник Банановой компании находится под защитой артиллерийских орудий. Около полудня, в ожидании никак не приходящего поезда, более трех тысяч человек, среди которых были рабочие, женщины и дети, стали, потоптавшись на тесной привокзальной площади, протискиваться в прилегающие улочки, перекрытые рядами пулеметов. И казалось, что это не официальное сборище, а нечто вроде праздничного гулянья. С Турецкой улицы притащили столы с фритангой и ящики со спиртным, и народ чуть ли не с удовольствием терпел и нудное ожидание, и палящее солнце. Около трех часов прошел слух, что поезд с властями прибудет не раньше завтрашнего дня. Уставшая толпа испустила вздох разочарования. Тогда один армейский лейтенант поднялся на крышу вокзальчика, откуда на толпу были нацелены четыре пулемета, и призвал всех к тишине. Рядом с Хосе Аркадио Вторым стояла босая толстенная женщина с двумя детьми — четырех и семи лет. Она взяла на руки младшего сына и попросила Хосе Аркадио Второго, совсем ей незнакомого, приподнять старшего, чтобы и он слышал, о чем пойдет речь. Хосе Аркадио Второй водрузил мальчика себе на закорки. Много лет спустя этот самый мальчик станет рассказывать, хотя никто не будет ему верить, что сам видел и слышал, как лейтенант в граммофонную трубу читает Декрет Номер Четыре гражданского и военного главы провинции. Декрет был подписан генералом Карлосом Кортесом Варгасом[96] и его секретарем, майором Энрике Гарсия Исасой, и в трех пунктах из восьмидесяти слов объявлял забастовщиков «бандой преступников» и давал военным право расстреливать их в упор.

Прочитав декрет, вызвавший оглушительный свист и крики протеста, лейтенант уступил место на крыше капитану, и тот, махнув граммофонной трубой, дал понять, что желает говорить. Толпа снова притихла.

— Сеньоры, — сказал капитан тихо, медленно и чуть устало, — вам дается пять минут, чтобы разойтись.

Свист и дикие вопли заглушили горн, подавший знак отсчета времени. Никто не тронулся с места.

— Пять минут истекли, — сказал капитан так же ровно. — Еще минута, и будет открыт огонь.

Хосе Аркадио Второй, обливаясь ледяным потом, спустил мальчика с плеч и подтолкнул к матери. «Эти паразиты могут и выстрелить», — прошептала она. Хосе Аркадио Второй не успел ответить, потому что в этот же миг хриплый голос полковника Гавилана громким эхом повторил слова женщины. Опьяненный общей напряженностью, звоном глубочайшей тишины и, кроме всего прочего, зная, что не в силах эта застывшая толпа, объятая дыханием смерти, сдвинуться с места, Хосе Аркадио Второй встал на цыпочки и, поверх людских голов, впервые за всю свою жизнь напряг голос до крика.

— Гады! — завопил он. — Подавитесь вы вашей минутой!

Вопль оборвался, и тут же его поразил не ужас, а какое-то совсем нереальное видение. Капитан скомандовал «огонь», и четырнадцать пулеметов заверещали в ответ. Но словно бы разыгрывался спектакль. Пулеметы выглядели пиротехническими игрушками: слышался их надрывный стрекот, виделись их огненные плевки, но не улавливалось ни малейшего движения, ни звука, ни даже вздоха в густой толпе, казавшейся каменной и потому неуязвимой. Но вот со стороны вокзала раздался предсмертный стон, и колдовство разрушилось: «Ох! Мама!» Подземные клокочущие силы, гул вулкана, рев водопада вырвались из центра толпы и вмиг бешено раскрутили людскую массу. Хосе Аркадио Второй едва успел схватить мальчишку, а его мать с младшим уже была вовлечена в паническую круговерть.

Много-много лет спустя мальчик не перестанет рассказывать, хотя соседи будут считать его придурковатым стариком, как Хосе Аркадио Второй поднял его над головой и он будто поплыл по воздуху, по волнам людского ужаса к ближайшей улочке. Сверху мальчик мог заметить, как толпа, устремленная туда же, едва успела достигнуть угла, как была встречена пулеметным огнем. Одновременно раздались крики: