Так начиналась легенда. Лучшие киносценарии - Юрий Маркович Нагибин

грузовики, послышалась частая ружейная и пулеметная пальба Немецкие солдаты выскакивали из кузовов и стреляли по лесным зарослям, подходящим вплотную к дороге. Оттуда полетели связки гранат. Один грузовик взлетел на воздух, другой – загорелся.

– Партизаны! – обмирающим голосом произнес Юра, и мальчики со всех ног кинулись к деревне…

На задах русского погоста выросло белыми, свежеструганными крестами новое немецкое кладбище. На каждый крест насажена рогатая каска. Алексей Иванович Гагарин, первый клушинский столяр и плотник, передает могильщикам очередной, сработанный на славу крест.

– Побольше бы такой работки! – шепнул он помогавшему ему Юре.

Подошел немецкий лейтенант, комендант Клушина, за ним в почтительном отдалении следовали толмач и полицай Дронов. Оглядел лейтенант ровные ряды светлых стройных крестов, и строгий порядок порадовал его прусскую душу.

– Гут! – одобрил работу Гагарина.

– Рад стараться! – нарочито дурашливо рявкнул тот.

Немецкий лейтенант благосклонно кивнул, довольный такой готовностью, но хитрый Дронов прекрасно понял второй смысл выходки Гагарина.

– Доберусь я до тебя, гнида!.. – прошипел он сквозь зубы…

И опять пришла зима, а с ней – новое лихо.

На площади перед разбитой церковью – плач и стон: угоняют в немецкую неволю деревенских парней и девушек. Они стоят, сбившись в тесную кучу, испуганные, потерянные, выплакавшие глаза, в армячках, зипунишках, толсто подшитых валенках, с дорожными котомочками. Охрана из пожилых нестроевиков не мешает матерям совать им на дорожку сухарей, еще сальца, еще теплых вещиц, целовать мокрыми от слез губами, обнимать родимую, жалостную плоть. Среди гонимых в неволю – Зоя и Валентин Гагарины.

Ревет, заходится маленький Борька, кусает губы в кровь Алексей Иванович, чтоб не разрыдаться, из последних сил держится гордая Анна Тимофеевна и все советует своим детям:

– За ногами следите. Боже упаси в пути ноги сбить… Холодного не пейте, чтобы грудь не застудить…

Юра крепится, хотя слезы застилают ему глаза. Он набивает карманы брата подсолнухами, жареными тыквенными семечками.

И где-то неуместно, будто в насмешку, немецкий патефон наяривает сентиментальную песенку:

Ах, майн либер Аугустин,

Аугустин, Аугустин.

Но вот прозвучала отрывистая, похожая на хриплый собачий лай команда – колыхнулась и тронулась в долгий путь колонна. Заголосили женщины. Не выдержал Юра, заплакал, уткнувшись в материнский подол…

Неумолчно звучит над Клушином било. Его тугие, с отзвоном удары тяжело падают в тишину зимнего подвечера.

Пожилые солдаты немецкой комендатуры вместе с подручными полицая Дронова обходят избы, колотят прикладами автоматов, палками и просто кулаками в окна, двери, сгоняя народ на площадь.

– С детями! – хрипит подручный полицая.

Женщины, испуганные, смятенные, торопливо одевают детей, заматывают головы платками и, не попадая в рукава, выбегают на улицу. На бегу клушане перекидываются короткими фразами:

– И председателя взяли?..

– Всю головку…

– Кто ж их выдал?..

– Дронов выследил…

– Все ходы и выходы знает… Иуда!..

– Как его земля носит?..

– Поносит, поносит, да и сбросит!..

– Ох, скорей бы!..

Посреди площади высилась наспех сколоченная виселица. Под темной перекладиной стояли на табуретках с петлей на шее осужденные – партизаны разгромленного карателями отряда На лицах черной коркой запеклась кровь, и одежда, и руки, и босые ноги измараны кровью. Автоматчики держат на прицеле деревенскую толпу, согнанную к лобному месту с окрестных деревень.

Комендант зачитывает приказ, толмач переводит;

– …Впредь за убитого немецкого солдата мы будем казнить каждого десятого жителя деревень: Клушино, Шахматове, Мясоедово…

Полицай Дронов расхаживает за спинами осужденных. Вот он поравнялся с председателем клушинского колхоза.

– Допрыгался, Сурганов?..

Председатель молчит, половина его лица затекла иссиня-черным. Дронов носком сапога покачал под ним табуретку.

– Заплатишь ты мне нынче свой должок…

– Папаня!.. – прозвенел над площадью отчаянный девчачий голос.

И осужденный, стоявший рядом с Сургановым, дернулся, чуть не упал с табурета. Худощавый, с мальчишеским веснушчатым лицом, он привстал на цыпочки, силясь высмотреть в толпе узнавшую его дочку.

Полицаи вломились в толпу, но люди не расступались, они нарочно создавали заторы, будто в испуге и обалдении.

Ксения Герасимовна схватила на руки и с силой прижала к себе Настю, накрыла ей голову полой жакета.

– Молчи, молчи, молчи!.. – шептала она исступленно.

Анна Тимофеевна притиснулась к ним и загородила своей широкой фигурой.

Ищейки отступили, поняв, что им не пробиться.

Комендант сложил приказ и сунул за обшлаг шинели. Затем резко махнул рукой.

Ударом ноги Дронов вышиб табурет из-под осужденного, стоящего с краю. Тетивой напряглась веревка, вытянулись босые ноги.

Широко открытыми, немигающими глазами смотрел Юра на казнь. Он и хотел бы отвернуться, да не мог – страшное зрелище притягивало против воли. И почему-то его зрение сфокусировалось на большом, корявом сапоге Дронова с толстой, на гвоздях, подметкой и подкованным каблуком. Вот подымается этот ужасный сапог, чуть задерживается на весу, примериваясь к табуретке, затем резко выбрасывается вперед, и вытягиваются босые ноги повешенного.

– Да здравствует Советская… – не договорил Сурганов: задушило в нем голос.

– Смерть Гитлеру! – успел крикнуть Настин отец, прежде чем дроновский сапог вышиб из-под него опору.

И все было кончено. Вместо восьми израненных, избитых, изувеченных, но все же живых людей осталось восемь безгласных трупов.

Толпа молча и поспешно расходилась, никто не глядел друг на друга.

Лишь завернув за угол, осмелилась Ксения Герасимовна опустить Настю на землю. Девочка не плакала. Лицо ее было сухо и странно спокойно.

– Нну, нничего… Нничего. – Губы учительницы тряслись.

Девочка не отозвалась.

– Настя, что с тобой? Почему ты молчишь? – еще больше испугалась вдруг она странного взгляда девочки. – Ну скажи мне что-нибудь… Ты меня слышишь?

Девочка медленно кивнула.

– Ты не хочешь говорить?

Настя увела взгляд.

– Ты не можешь говорить?!

Настя снова медленно наклонила голоуу…

Утро. Фельдфебель Альберт Фозен, жилец Гагариных, возится в своей мастерской. Что-то случилось с движком, и Альберт тщетно пытается его завести. Но движок, пыхнув раз-другой, вновь замирает.

К сараю подъехал грузовик. Из кабины высунулся белобрысый унтер и закричал по-немецки:

– Альберт, гони аккумулятор, я привез шнапс! – И потряс в воздухе бутылкой с сырцом.

Фозен высунул из дверей перепачканное маслом злое лицо.

– Придется обождать, Ганс Гейнц, движок заело.

– Хорош специалист! Не может движка наладить!

– А поди ты!.. – рассвирепел Альберт и скрылся в сарае.

Грузовик умчался, а фельдфебель вновь начал проделывать все ритуальные действия, которые призваны были оживить замолкший двигатель: отвинчивал какие-то гайки, что-то продувал, подкачивал, завинчивал и до седьмого пота крутил заводную рукоять. Но тщетно.

Послышался резкий, требовательный сигнал комендантского «оппеля». Фозен выскочил наружу, вид у него был разнесчастный.

– Извините, господин лейтенант, ночью стал движок. Зарядка прекратилась.

«Идиот», «дубина», «проклятый лентяй», «олух» были самыми мягкими определениями человеческой и профессиональной сути фельдфебеля Фозена в устах разгневанного коменданта. Затем