Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий

И вот, наконец, Великий Курилтай состоялся, и случилось то, что должно было случиться — избрали Угэдэя (куда бы они делись). Радетели всех «единственных правд» спохватились, да поздно. Великий Хан уже стал податливой глиной в руках хитроумного иноземца из тех, из презираемых, из осёдлых... стал игрушкой Чуцая.

Такого ошеломительного успеха тот всё-таки не ожидал. Новый Великий Хан откровенно побаивался Джагатая. Кровожадность была не свойственна Угэдэю совершенно, поэтому во всех спорах он испуганно принимал сторону Юлюя.

Так случилось это забавное чудо: на вершине беспощадной пирамиды оказался человек, которому эта пирамида была ненавистна... На спине багрового дракона восседал изнеженный миролюбивый агнец и держал его поводья в своих длинных пальцах. Любой монгольский подросток мог выбить меч из этой изнеженной руки. Тем не менее именно эта умащённая притираниями тощая длань перехватила САМЫЙ ОСТРЫЙ И БЕЗЖАЛОСТНЫЙ МЕЧ ТОГДАШНЕЙ ОЙКУМЕНЫ.

В эти годы монгольская империя находилась на пике своего могущества, но тот, кто держал поводья реальной «длинной власти», огласил ей смертный приговор одной фразой, вошедшей в историю: «Империя была завоёвана верхом на коне, но управлять ею с седла невозможно». Только простодушный Угэдэй в погоне за быстрой выгодой мог в такое поверить. Беспечный, он не знал мудрости древних, которая гласит: империей можно управлять только «верхом на коне». Император, который задумался о благе своих подданных, а не о том, чтобы бросать их в жертву государственному величию, погубит свой трон. Людям империя не нужна — это они нужны империи, которая существует, только разоряя соседей, продвигаясь всё дальше и дальше, до Последнего моря. Остановка — гибель империи. Этот закон хорошо понимал Темуджин, пока не впал в старческое безумие. Угэдэй — не понимал... А сам Юлюй Чуцай? Понимал ли он это? Кто знает.

Ещё не отгремели в ушах монголов праздничные барабаны курилтая, как Угэдэй согласился на губительные реформы. Закончился обморок городских судов — по крайней мере в Китае. Монгольские военные наместники потеряли право издеваться над местным населением безнаказанно. Теперь им приходилось находить скучные оправдания для убийства и увечья каждого «из этих осёдлых трусов», что очень портило удовольствие. Сияющая Яса вдруг оказалась настолько поднятой над суетой жизни, что не смогла охватить тысячи мелочей, по которым раньше местные чиновники разбирали тяжбы людей. Вскоре эти занудные черви на теле мечты превратили городскую жизнь в нечто подобное тому, что было при джурдженях, даже ещё лучше, чем при джурдженях, ибо чиновники, оглушённые войной, побаивались зверствовать во взятках.

Самих иобедителей-монголов обложили однопроцентным налогом, заменив непредсказуемые поборы-ховчуры, проносившиеся в Темуджиновы годы по куреням, как въедливая чума. Налоги с Китая, где беженцы, вернувшиеся из лесных землянок, снова стали работать и платить, дав доход, повергший Угэдэя в изумление: «Как же так, никого не ограбили, а золото — вот оно?» — «Ограбили, — улыбался Чуцай, — но рачительно».

После этого странного разговора Великий Хан совсем расквасился от умиления и сделал Чуцая канцлером-джуншулином.

Вот так, с благословения зазевавшихся завоевателей, бывший мелкий чиновник Дома Цзыней и стал самым влиятельным человеком во вселенной.

Но счастье не вечно, кто этого не знает? Монгольские ветераны, которые пострадали от всех этих ужасов особенно сильно, готовили ответный удар. Чуцай выжидал, замерев, как змея перед проворным сапогом. И он дождался.

На диадеме законов Ясы был и такой алмаз: если таран коснулся городских ворот — смерть всем осаждённым без разбора. Это установление Сына Божьего было как-то раз бесцеремонно порушено. Между прочим, уже после его вознесения, а это значит, что нарушение попахивало ещё и кощунством.

В городе Кайфын — последней джурдженьской столице — монгольский таран не только приложился к воротам, но угрюмым гигантским дятлом вовсю по ним долбил. Субэдэй, у которого джурджени уволокли в своё время на рисовые плантации невесту (где девушка, как водится, и пропала), слушал издалека мерное постукивание, ходил румяный и довольный, улыбался как дитя на празднике.

Он шёл к этой мести всю свою одинокую жизнь — одинокую именно из-за того, что каждую ночь неотвратимо видел лицо Бичике, которая протягивала руки и умоляла: «Чаурхан, спаси». Единожды полюбив, он на женщин других даже смотреть не мог. Всё думал: «Она там, а я...»

Одержимый именно таким, он как-то предложил Темуджину истребить всех джурдженей, а их жуткие плантации и города-рассадники превратить в пастбища. «Они вспороли землю, как брюхо рыбе. Разве они люди — только внешне». Наконец он добрался до главного гнезда их драконов, которое нужно выжечь до ямы, чтоб никогда не повторились рисовые поля слёз. И тут вдруг «дальняя стрела» от Угэдэя: «Город не трогать, принять почётную сдачу».

Позже оказалось: Юлюй Чуцай соблазнил Угэдэя доходами с пощажённой столицы.

Когда до осатаневших туменов наконец дошло, они исторгли могущественный стон: войско трепетало и ревело в бессилии, как бык, которого в момент соития бесцеремонно оторвали от коровы. Ведь кроме прошлых несмываемых счетов мести, почти у каждого из нухуров под этими стенами полегло немало близких друзей. Освобождённые с рисовых плантаций монголы — бывшие рабы тех самых, сидевших за стенами, — рыдали и выли, обхватив голову руками. Они мечтали об этой мести, как мечтает о воздухе тот, кого душат. Воздуха им не дали.

Дело было даже не в мести, в чём-то другом — в тёмном, необъяснимом. В том, что трогать нельзя, как незажившую болячку, потому что будет только хуже, всегда.

Так, по крайней мере, считал Субэдэй.

Кажется, Железный Старик тогда впервые потерял свою хвалёную невозмутимость и высказал всё, что думает о таком милосердии за чужой счёт, и даже поболе того: всё, что думает о проникшей в ставку и пригретой Угэдэем киданьской змее. И вот с тех пор началось всерьёз.

С интересом наблюдали сплетники Каракорума за нескончаемой борьбой на ковре перед троном Киданьского Змея и Урянхайского Барса (Субэдэй был из урянхайцев). Темуджин был мудрым правителем и выдвигал только достойных — эти двое действительно стоили один другого. Борьба между ними болезненно затягивалась — такова плата за талант.

Оба честны — что может быть обманчивее? Оба умны — что может быть глупее?

Вошедший был ханом, чингисидом, «Кусочком Солнца». Вызвавший его на аудиенцию — чиновником-выдвиженцем из покорённых. Поэтому всесильный джуншулин Юлюй Чуцай (который мог растереть Бату словно комара на шее) почтительно поклонился вошедшему, как низший бесконечно высшему, а Бату — не имевшей и сотой доли такой власти — с некоторым усилием удержал спину прямой. Они уселись среди шёлковых подушек и трепещущих зонтиков. (Бату опять же, как чингисид — на место более почётное.) На этом все несуразности завершились. Их беседа показала, кто есть кто на самом деле.