Дэмономания - Джон Краули

Она села рядом. Ее всю трясло, и она подтянула колени к подбородку, обхватила его за шею. Он почувствовал, как ее щека коснулась его мохнатой головы. Он задышал медленней.

Должно быть, он заснул: потому что когда снова открыл глаза, то увидел, что она уже далеко, на середине реки, идет за ясно видным хромым мальчиком; ноша ее качалась из стороны в сторону, когда она, пошатываясь, скользила по волнам, как по льду, и двигалась она быстро, а голова мальчика сияла перед ней, как свеча в тумане.

Обездоленный, словно рассеченный надвое мечом, стоял он по грудь в воде, до тех пор, пока они не скрылись из виду. Сначала он думал: она одурачила меня. Потом: я покалечен, и дальше мне не пройти никогда. А еще: она сильнее меня.

Когда он вышел на берег и отвернулся от реки, та исчезла. Теперь перед ним лежала дорога, по которой он пришел: до рассвета нужно проделать дальний обратный путь, по дорогам, по тракту, по окраинам, через городские ворота, через город, в замок, на башню, в оконце спальни. Если он не успеет вернуться, то уже не проснется в своей постели. Луна садилась. Он отправился в путь.

И так было с каждым из них в ту минуту: все они по всему миру возвращались из той страны, как бы далеко ни забрались; преследователь и преследуемая, боясь опоздать, возвращались каждый своей дорогой, и страна, в которую они проникли, закрывалась за ними. В крестьянских лачугах и в узких городских домах кто-то, верно, видел его во сне, когда он проходил мимо; кто-то, проснувшись, возможно, думал о них и об их борьбе: ведь многие знали о ней — веря или не веря, другой вопрос, — и знали, в какие ночи она ведется. Но увидели его только священник со служкой, которые несли по ночным улицам Святые Дары к умирающему: дорогу преградила быстрая тень с горящими глазами, остановилась и, опустившись на лапы (он не мог перекреститься этими руками, но как хотелось), почтительно преклонила к земле большую длинную голову.

«Теперь мы порознь, — сказал он наутро Джону Ди. — Когда-то нас было множество, и шли мы вместе. Их было тоже много. Теперь нас мало и мы поодиночке. Столько умерло, столько… Сожжены, и повешены, и… Теперь мы одиноки, и так до Страшного суда».

Он попытался подняться с постели, ослабший и изнуренный; со щек опять сошел румянец, а глаза превратились в черные дырочки.

«Один, — произнес он. — Один».

Ди обнял его за плечи, словно занедужившего сына, и подумал: мир велик, и несметны его творенья, и как мало о них я знаю.

В тот же день, пока юноша спал, Джон Ди написал на латыни письмо императорскому управляющему:

Господь, в бесконечной мудрости Своей, снабдил детей Своих лекарствами от ран, из них же первое и сильнейшее — наша вера в Него. Богу хвала, тот, кто был предоставлен моим заботам, через Искусство мое и молитвы вернулся к почти полному здравию, о чем свидетельствуют многие наблюдавшиеся symptomata. Однако работа сия должна быть продолжена, а, несмотря на заботы и попечение Его Святейшего Величества предоставить все для этого необходимое, лишь в моем обиталище может быть с уверенностью в успехе завершено начатое здесь. Я попросил дозволения Его Светлости герцога Петра Рожмберка отвести помещение в его великолепном доме, и так далее; он понимал, как страшно рискует и как мало у него времени.

На каждую утрату найдется возмещение — равноценное или равновредное: в расчетную книгу ада и небес вкралась путаница, но из-за нее люди на земле узнали то, чего не знали прежде и даже вообразить не могли. Великие искусства, возможно, утратили силу, но малые были теперь полезны, как никогда. Пользуясь трюками давно забытыми — пришлось постучать себя по лбу, чтобы вспомнить их (простонародье страшилось дьявольских фокусов, а все было просто и естественно), — Джон Ди вышел вечером из башни со своим волком, не замеченный стоявшими в дверях императорскими стражниками; тем сдалось, что кошка мышкует в углу или галка прыгает по карнизу, и доктор Ди ощутил, верно, смешение радости и вины.

Однажды октябрьским утром того года Джордано Бруно вышел из комнаты, которую снимал в «Золотой репке» (в Праге все золотое, даже гостиницы и таверны называются «Золотой ангел», «Золотые глазки», «Золотой плуг»), и направился через Старый Город к заречному замку.

Мост, который вел к нему, был таким же широким и длинным, как тот, авиньонский, о котором пели дети.{230} Черноклювые чайки с криком дрались у волноломов, покачивались на пенистой воде. Десять, двенадцать, шестнадцать — пролетов больше, чем у моста в Регенсбурге.{231} Тауэрский мост в Лондоне по сравнению с этим — малютка, также и мосты через Сену, и мост через Майн во Франкфурте.

По многим мостам довелось пройти Джордано Бруно.

Выскользнув из Парижа, он вновь оказался безденежным бродягой-школяром и направился в Виттенберг, Лютеров град; два года он читал там лекции{232} в мире и безопасности, так что чувство благодарности сделало его на удивление скромным. Я не имел у вас никакого имени, славы или влияния,{233} — писал он, посвящая книгу преподавателям университета, — был изгнан из Франции волнениями, не был снабжен никакими рекомендациями государей; вы же приняли меня с величайшей любезностью. Однако на философском факультете возобладала партия кальвинистов, которая приняла решение: в конце-то концов, Писание ясно говорит, что на самом деле Солнце вращается вокруг Земли (иначе как бы Навин велел ему остановиться над Гаваоном и продлить день?{234}), и спорить тут не о чем; так Бруно опять пришлось уходить, и он в слезах распрощался с молодыми людьми, которые успели привязаться к нему: где бы он ни проезжал, у него везде появлялись ученики, giordanisti,{235}невеликие числом, зато все — верные и смелые; почти все. И Бруно двинулся вниз по Эльбе, направляясь в Прагу.

Под мышкой он нес новую книжицу, посвященную императору{236}, — возражения педантам-математикам вроде Морденте, которые терпеть не могли, когда их системы прилагали к чему-либо, кроме действий с числами, ибо системы должны оставаться закрытыми, — так человек пытается в бурю закрыть все ставни и двери в доме на засов. Но был и другой способ пользоваться цифрами и числами, открытый и бесконечный, изменчивый, как сам мир, даже хаотичный; способ, который соединял волнующий сердце знак (крест, звезду, розу) и пробуждающую ум цифру в единую аллегорию. Им никогда не додуматься до такого, а он, Бруно, смог.

Наверх. Он двинулся по каменной мостовой к стоявшему на возвышении замку-дворцу, к его церквям и соборам. У каждых ворот он разворачивал и показывал страже выданный ему хрусткий пергамент с ленточками и печатями — приглашение явиться сегодня к императору; стражники смотрели на него, а не на бумагу, и пропускали дальше. Сложнее было пройти мимо толп нищих и шлюх, обитавших в палатках, шалашах и норах по всей узкой лестнице. Он видел, как они досаждали другим — например, цеплялись за мантию вон того седобородого в высокой шляпе и с посохом, решительно прокладывавшего себе дорогу.