Клуб радости и удачи - Эми Тан

И вот что я сделаю. Я соберу все свое прошлое и всмотрюсь. Я увижу то, что уже случилось: боль, лишившую меня духа. Я буду крепко сжимать эту боль в руке, пока она не станет твердой и сверкающей, как клинок. Я снова стану свирепым тигром — золотым и черным. И пробью своей болью прочную броню своей дочери и освобожу заключенный в ней дух тигра. Нам не избежать схватки: такова натура двух тигров. Но победа будет за мной, и я передам ей свой дух, потому что в этом — проявление материнской любви.

Я слышу, как моя дочь разговаривает внизу со своим мужем. Они произносят ничего не значащие слова. Они сидят в комнате, где нет жизни.

Я знаю заранее то, что произойдет. Она услышит, как стол с вазой падают на пол, поднимется по ступенькам и войдет в комнату. Ее глаза ничего не увидят в темноте, где я буду ждать ее, затаившись среди деревьев.

Моя дочь собиралась провести свой второй медовый месяц в Китае, но вдруг испугалась.

— Что, если я настолько придусь там к месту, что они решат, будто я одна из них? — спросила меня Уэверли. — Что, если они не пустят меня обратно в Штаты?

— Когда ты приедешь в Китай, — сказала я ей, — тебе даже рта не потребуется открывать. Они и так будут знать, что ты чужая.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. Моя дочь любит говорить не в ту сторону. Она любит переспрашивать то, что я сказала.

— Ай-йя, — сказала я, — даже если ты наденешь их одежду, даже если ты смоешь с себя косметику и спрячешь свои модные украшения, они всё поймут. Это же видно по тому, как ты идешь, по тому, как ты несешь свое лицо. Они сразу увидят, что ты не оттуда.

Моя дочь была не очень-то польщена, когда я ей это сказала. У нее на лице появилась кислая американская мина. Пожалуй, лет десять назад от таких приятных новостей она бы захлопала в ладоши — ура! А сейчас она хочет быть китаянкой, ведь это так модно. Но я знаю, что сейчас уже слишком поздно. Все эти годы я пыталась научить ее. Она делала всё по-китайски только до тех пор, пока не научилась самостоятельно выходить за дверь и не пошла в школу. Так что теперь единственные китайские слова, которые она в состоянии произнести, это ш-ш, хуч, шр фан и гуань день шеюаю. Она же не сможет разговаривать в Китае при помощи этих слов. Пи-пи, поезд чух-чух, ешь, гаси свет, спи. Как она может думать, что ее примут за китаянку? Китайского в ней только цвет кожи и волосы. Все, что внутри, сделано в Америке.

Это я виновата в том, что она получилась такой. Я хотела, чтобы у моих детей было все самое лучшее: американские условия и китайский характер. Откуда мне было знать, что эти две вещи несовместимы?

Я научила ее тому, как действуют американские условия. Здесь не является несмываемым позором то, что вы родились в нищете. Зато вы будете первым в очереди на пособие. Если вам на голову рухнет крыша, это не причина плакать о том, как вам не повезло. Можно подать на кого-нибудь в суд или заставить владельца дома починить крышу. Здесь не надо, подобно Будде, сидеть под деревом, позволяя голубям делать свои грязные дела вам на голову. Можно купить зонт. Или поменять веру. В Америке никто не скажет, что вы обречены жить так, как сложились ваши обстоятельства.

Все это она усвоила хорошо, а вот китайский характер я не смогла в ней воспитать. Не научила самому главному: почитать родителей и прислушиваться к мнению собственной матери; не проявлять свои чувства и скрывать за улыбкой свои мысли, потому что это дает человеку тайную силу. Я не внушила ей, что не надо искать легких путей, а надо знать себе цену и совершенствовать свои достоинства, не выставляя их напоказ, как дешевое кольцо. Не объяснила, чем китайский образ мыслей лучше остальных.

Нет, моего образа мыслей она не усвоила. Она была слишком занята своей жевательной резинкой. Она училась выдувать из нее пузыри размером с собственные щеки. Это она усвоила хорошо.

— Допей свой кофе, — сказала я ей вчера, — не пускай по ветру свою удачу.

— Мамуля, ты у меня настоящая ретроградка, — ответила она, выливая свой кофе в раковину. — Разве я не сама себе хозяйка?

И сейчас я думаю: как она может быть сама себе хозяйкой? Когда я упустила ее?

Моя дочь собирается замуж во второй раз. Поэтому она попросила меня сходить в ее парикмахерскую, к ее легендарному мистеру Роури. Я знаю, что у нее на уме. Она стыдится того, как я выгляжу. Что подумают родители ее мужа и его важные друзья-юристы, увидев старуху-китаянку, обращенную лицом назад?

— Меня может подстричь тетя Аньмэй, — говорю я.

— Роури — парикмахер с именем, — отвечает моя дочь, словно пропустив мои слова мимо ушей. — Он делает чудеса.

И вот я сижу в кресле у мистера Роури. Он поднимает меня, потом немного опускает, пока я не оказываюсь на нужной высоте. И моя дочь начинает говорить ему обо мне так, словно меня самой там нет:

— Взгляните, как она прилизана с одной стороны, — это нападки на мою голову. — Ей требуется стрижка и завивка. А этот фиолетовый оттенок волос… она покрасилась сама. Она никогда не обращалась к профессионалам.

Дочь смотрит в зеркало на мистера Роури. Он смотрит в зеркало на меня. Я знаю этот профессиональный взгляд. Когда американцы разговаривают, они не смотрят друг на друга по-настоящему, они говорят со своим отражением. Они смотрят на других или на самих себя только тогда, когда думают, что их никто не видит. Поэтому они никогда не знают, как выглядят на самом деле. Они улыбаются друг другу, не разжимая губ или повернувшись таким боком, с которого не видны их недостатки.

— Какую стрижку она хочет? — спрашивает мистер Роури. Он думает, что я не понимаю английского. Он пропускает мои волосы сквозь пальцы, показывая, что его волшебный талант может сделать их пышнее и длиннее.

— Мамуля, ты сама как хочешь?

Почему моя дочь считает, что мне нужно переводить с английского? Не дав мне на ответ даже секунды, она уже объясняет парикмахеру, что я думаю:

— Она хочет легкую завивку. Наверное, не стоит делать чересчур коротко, а то завивка будет слишком мелкой для свадьбы. Она хочет выглядеть как можно более естественно.

И теперь она громко повторяет это для меня, как будто у меня вдруг стало хуже со слухом:

— Правда, мамулик? Завивку не очень сильную?

Я улыбаюсь и делаю американское лицо. Американцы думают, что именно это и есть китайское лицо, которого они не могут понять. Но в душе я начинаю испытывать чувство стыда. Мне стыдно, потому что стыдно ей, потому что она моя дочь и я горжусь ею, а я ее мать, но она мною не гордится.

Мистер Роури ерошит мои волосы еще раз. Он смотрит на меня. Он смотрит на мою дочь. И потом говорит моей дочери нечто такое, что ей по-настоящему неприятно слышать: