София и тайны гарема - Энн Чемберлен

К счастью, Сафия не заметила моих подозрений. А может, просто не обратила внимания — во всяком случае, она ответила мне так, словно я был ребенком, желающим узнать, когда мой приятель выйдет наконец поиграть на улицу.

— Он не поедет к Михриме-султан. Ему там не нравится, сама не знаю почему. Впрочем, ты сам евнух, значит, тебе легче, чем мне, понять капризы вашего брата. А мне, признаюсь честно, это не под силу. В любом случае, когда бы я ни говорила, что хочу поехать отдать визит вежливости великой дочери Сулеймана — да упокоит Аллах его душу! — мне всегда приходится обходиться кем-то из евнухов Нур Бану.

На всякий случай еще раз продемонстрировав ей, насколько мне все это безразлично, я тихонько пробрался на другой конец комнаты и снова задал тот же самый вопрос, но на этот раз уже самой Нур Бану.

— Понятия не имею, куда он подевался, — отмахнулась женщина. — Слышала, что он вроде как подался навестить кого-то из друзей, бывших своих соотечественников. И она, представь только, отпустила его! Нет, Сафия совершенно распустила своего евнуха, совершенно! С тех пор как мы приехали сюда, он только и делает, что бегает навещать своих приятелей.

— А откуда он родом? — набравшись смелости, задал я еще один вопрос.

— Откуда-то из Венгрии, кажется. Точно не знаю. Вроде с Запада.

Сколько я ни силился, так больше и не придумал, о чем ее еще спросить.

Солнце, медленно и величественно опустилось за горизонт, и также медленно и величественно прозвучала последняя глава Корана, озаглавленная, словно бы в насмешку — «Рассвет». В ней сурово осуждается соблазн и порочное очарование, исходящее от женщин, и тот вред, который они несут в мир. Я облегченно вздохнул. Вот, наконец, и последние строки, касающиеся «джиннов и мужчин» и «того тайного голоса, который украдкой шепчет в груди мужчины», и на сегодня наши дневные труды закончились.

Престарелая мать семейства и две ее дочери, чьей декламацией мы наслаждались все эти долгие часы — они читали, сменяя друг друга, когда одна уставала, — встали, собираясь уходить, и низко кланялись в ответ на похвалы и маленькие подарки, которыми их осыпали.

Насколько я знал, все они нашли себе приют в мечети Сулеймана, где и жили, пробавляясь подаянием добросердечных прихожан.

— Ты проводишь их до дома, Абдулла? — спросила моя госпожа. — Для них великая честь, которую они просто не могут себе позволить, — чтобы их до дома проводил евнух. Это самое малое, чем мы можем их отблагодарить, ведь они категорически отказались остаться в доме Михримы-султан. Бедные женщины очень извинялись и просили, чтобы та не обижалась, поскольку они вовсе не хотят оскорбить ее гостеприимство: просто ночевать в мечети — это обет, который они дали.

Именно так я и поступил — естественно, после того, как проводил Эсмилькан к дому Соколли-паши. Я довел женщин до самой мечети Сулеймана и, уходя, заметил, что там еще продолжают читать, но молитвы понемногу близились к концу. Обратно к дому пришлось прокладывать себе дорогу локтями, пробираясь через плотную толпу.

В свете тех немногих ламп, что успели погаснуть, я краем глаза заметил какой-то непонятный предмет и обернулся. Луч света упал туда, и мой взгляд выхватил из темноты белое пятно. Я пригляделся. Небольшая склянка была аккуратно поставлена кем-то на каменный наружный подоконник под одним из узких стрельчатых окон, длинная череда которых тянулась по всему периметру стен мечети. И пока оживленно переговаривающаяся толпа текла мимо меня, я стоял и молча разглядывал флакон, не в силах сдвинуться с места. Удивлению моему не было предела. Странно, как такой хрупкий сосуд смог уцелеть в подобной давке? Почему он не оказался на земле, где сотни ног растоптали бы его в пыль? Как потом оказалось, это было еще не самое странное. Я же заметил флакон! Почему же никто раньше не обратил на него внимания? Он был настолько красив, что первый же встречный не устоял бы перед соблазном прихватить его с собой.

Удивленно качая головой, я подошел поближе. При более внимательном рассмотрении обнаружилось, что флакон был не просто стеклянным, а очень тонкой, филигранной работы. Изящные, поблескивающие грани его и причудливая резьба, которой они были покрыты, вышли из-под резца кого-то из знаменитых венецианских мастеров. Меня так и тянуло к нему. Пока я вертел его перед глазами, меня окружила густая толпа. Кое-кто уже жадно протягивал к флакону руки. Поэтому я громко объявил его своим и сунул находку в рукав халата.

И почти сразу же почувствовал: он и в самом деле мой. Это был дар, предназначенный мне одному. Сквозь узкое горлышко флакона я разглядел сложенный в несколько раз клочок бумаги. Сунув руку в рукав халата, я снова вытащил драгоценный флакон и, осторожно подцепив бумажку ногтем, извлек ее.

Было уже слишком темно, чтобы читать. Но безошибочный инстинкт, которому я уже привык доверять, подсказывал мне, что записка может иметь очень важное значение. С гулко бьющимся сердцем я заторопился к ближайшему от меня светильнику. Словно угадав мои намерения, к нему вдруг подошел фонарщик и зажег его, предварительно набив до отказа углями и хорошенько поворошив их палкой, чтобы те разгорелись. Ночные тени сразу отодвинулись в сторону, и между мечетью и остальным миром зажглось яркое пятно. Записка была написана по-венециански. Я сразу же узнал этот почерк — я знал его, как свой собственный. На миг мне даже показалось, что ноздрей моих коснулся знакомый мне запах — запах моего друга Хусейна. И тут же мой внутренний голос подсказал мне, что чего-то в этом роде я и ожидал.

«Синьорина строит планы, желая сбросить с трона нового султана и заодно покончить с твоим господином, который поддерживает его колеблющийся трон, — говорилось в записке. — Сделай все, чтобы во время въезда войск в город твоя госпожа осталась дома».

Едва переступив порог дома, я тут же узнал, что сюда также доставили послание. Письмо было от моего господина. И как всегда адресовано оно было мне.

— Вы же можете прочесть его сами, — недовольно буркнул я, обращаясь к госпоже, которая дышала мне в затылок, едва не приплясывая на месте от нетерпения. Она следила за тем, как я сломал печать с гербом Великого визиря, которым было запечатано письмо, и взгляд ее смущал меня так, что у меня стали трястись руки. — Ведь он писал его вам.

Говорилось это больше по привычке… Или, вернее, из вежливости. Я давно уже успел убедиться, что строгие принципы, впитанные Эсмилькан с молоком матери, никогда бы не позволили ей распечатать письмо, если оно было адресовано не ей. Тем более то, на котором красовалась печать Великого визиря. Но знал я и другое: человек, которому я служу, никогда не позволит себе писать непосредственно собственной жене — она была дочерью его нынешнего повелителя.

— Что он пишет? Ну? Что там такое? — Эсмилькан даже руки стиснула от нетерпения.

— Да ничего особенного, пишет, что находится сейчас в своем деревенском доме, на самой окраине деревни под названием Халкали. Это меньше одного дня пути от столицы. Ему приходится ждать вместе со всей армией, чтобы завтра сделать все приготовления, необходимые для торжественного въезда вашего царственного отца в город. А после этого он приедет к вам и обещает провести вместе с вами весь вечер. Это хорошая новость, госпожа, не так ли? Что такое? Вы не рады?