Житие Одинокова - Дмитрий Калюжный

Потери в живой силе были страшные. Немцы засели в наших же оборонительных сооружениях. Укрепления, которые строили сотни москвичей для защиты столицы, немцы использовали против наступавших войск 1-й Ударной армии. В сёлах и деревнях они устроили опорные пункты, территорию между ними заминировали, сделав так, чтобы все пространства, где могут появиться советские войска, простреливать пулемётным, миномётным и артиллерийским огнём. Они зимой в открытое поле и не совались! Блиндажи, окопы у них… Оборона…

А наша пехота наступала редкими цепями, по голому полю, по глубокому снегу, в мороз — и ещё до контакта с противником выбивалась из сил. А дальше — огонь врага. Поддержка своей артиллерии была слабенькой. Патронов, мин и снарядов не хватало. Снабженцы зачастую просто не могли найти наступающие подразделения или отставали из-за снежных заносов.

Василий из-под своего брезента, превратившегося, правда, уже в некий сугроб, прислушался к разговорам снаружи. А там Никифоров пел свою героическую песню:

— И вот, братцы, часов в двенадцать ночи, или чуть позже, как жахнет! Верите, нет — волосы дыбом, ажно шапка на голове поднялась… — на этих словах он сделал паузу, понимая, что интерес слушателей на пределе.

— И чего? — жадно вопросил кто-то из новичков. Но рассказчик не спешил, смаковал момент внимания к своей персоне. Наконец изрёк:

— Небо в огне от края до края! Ей-богу, не вру — вот те крест. И рёв, такой рёв ужасный — и всё это туда, туда, на немчуру поганую. Восторг, полный восторг. И заорали «Ура!» по всему фронту, я клянусь — все, и мы, и командиры. «Ура! Ура!» — а ночью кричать устав не велит. А наплевать. Нельзя было на это молча смотреть, ну невозможно.

— Ну и ну, — тихонько проговорил новичок из пополнения.

Эти пополнения — чуть не раз в два дня подвозят, а толку-то… С какого-то момента Василий даже старался не выходить к ним, тяжело ему было видеть их смертную судьбу. Вновь прибывшим почти все «старички» годились если не в сыновья, то в младшие братья. Но мужики из пополнения смотрели на пацанов с почтением. Спрашивали: как, мол, воюется? «А ты сам попробуй». На другой день атака, другая, и — привет. Никого из этого пополнения, кроме двух-трёх, нет в живых. Вечером роту опять пополняют до штатной численности. И — опять атака, другая, привет. А комроты Одиноков заполняет формуляры: вчера человек числился в прибывших, сегодня в убывших.

Примерно четверть состава — стабильный костяк, из которого люди выбывают редко. Вот поди ж ты: месяц в нечеловеческих условиях, сплошной боевой поход по морозу — а притерпелись! Спят под соснами, на снегу, подстелив еловые ветки, как сейчас. Ведь если отбили у немцев село, ночевать в нём нельзя. В нём сожжены все дома, кроме двух-трёх. Но как раз эти два-три дома, будь уверен, пристреляны. Заняли наши село, набились в дома, чтобы согреться — и тут без подготовки, точными выстрелами, двумя или тремя снарядами немцы дома сносят, а затем — контратака. Проверено! Знаем уже…

Костров не разводили, временных сооружений не оборудовали. Водки не было — не подвезли. На ночь разговоры вести вообще-то не заведено: согреться бы и выспаться. Но сегодня день особый: сержант Панов из госпиталя вернулся! И беседа пошла.

— После этой пальбы час бредём, снег по пояс, — продолжал вещать Никифоров. — У немцев тишина, ни одного выстрела, только дым, там после «Катюши» всё горит, даже металл. Потом они очухались, видать: вжарили по нам из пулемётов. Залегли мы в снег, комбат вызвал штурмовую авиацию, и как начали горбатые их утюжить, мама дорогая!

— Эх, а я всё пропустил, — страдал Панов.

— Беречься надо было. Вот бы и любовался с нами на «Катюшу».

— Да! А ты вместо этого по госпиталям жировал!

— Зато я в госпитале со Сталиным разговаривал.

— Чего?!

— Врёшь!

В одно мгновение все забыли про Никифорова. Словам Панова и верили, и не верили. Но даже не верящие хотели поверить, и посыпались вопросы: «Где?», «Как?», «Когда?»

— Он к нам в госпиталь приезжал, — пояснил Панов.

— Да быть не может! Сталин? Во фронтовой госпиталь?

— Конечно. Почему нет?

— Врёт он! Делать товарищу Сталину нечего, как по госпиталям разъезжать.

— Может, по пути? Ехал куда-то, ну и…

— Нет-нет! — горячился Панов. — Специально к нам приезжал! Поговорить.

— Что-то я не помню, чтоб в газетах писали, как Сталин ездил на фронт.

— А не хочет он, чтобы про его поездки писали!

— Не, ребята, — убеждал Панов. — Ни журналистов, но фотокоров не было. Сталин и несколько генералов с ним.

Разорались, однако, бойцы. Темнотища, глаз коли, к тому же валит снег, и немцы вряд ли решались бы на вылазку. Но если услышат — вполне могут пальнуть из пушки или из пулемёта. Одиноков высунул голову из-под своего засыпанного снегом брезента:

— Прекратить крики!

Бойцы на время умолкли, но затронутая тема так интересна, что вскоре разговор возобновился, хоть и совсем тихо.

— Сел ко мне на койку, мамой клянусь. На краешек. И спрашивает: как, мол, себя чувствуете, товарищ Панов?

— Ой-ой! Он уж и фамилию твою знает!

— Ему же сказали, как вошёл. Дескать, вот лежит героический сержант Панов.

— Заливаешь ты, героический сержант…

— Да тихо вы! Панов, какой он из себя-то?

— А что ты, Сталина не видел? Такой точно, как на фотках. Вот. Сначала спросил, чем сильны немецкие солдаты и офицеры, какие у них слабые стороны. Я ему говорю: крепко дерутся, но бить можно. Вот морозец ударил, и нам бы добавить! А он и говорит: «Потерпите немного, уже есть у нас кое-какие силёнки для наступления».

— Вот мы и наступаем. А силёнок-то всё равно маловато…

— Не перебивай!

— Потом спрашивает: как, мол, себя чувствуете, товарищ Панов? Я говорю, чувствую себя достаточно здоровым, чтобы бить немцев. Он поправляет: фашистов, говорит. Вы, говорит, товарищ Панов, понимаете, что немцы — разные? Среди них есть наши враги, есть оболваненные Гитлером, но есть и наши союзники! И рассказывает, что во время налётов на Москву многие немецкие бомбы не взрывались. Они были испорченные. И даже в некоторых нашли записки от немецких рабочих, которые не любят фашистов, и нарочно выпустили негодные авиабомбы. Я ни жив, ни мёртв. Сталин! Мне! Рассказывает! А я лежу перед ним, как бревно под одеялом, и даже встать по стойке «смирно» не могу, потому что на мне только исподнее.

— Ты один, что ли, в палате был?

— Не, ну как один? Будто ты в госпиталях не бывал. Это ж бывшая районная фабрика, два этажа. В цеху деревообработки мы лежали. Да… Не сбивай… О чём я? А! Говорит мне: вы, товарищ Панов, чувствуете себя хорошо, и это хорошо, но пусть проверят врачи. Вы можете чувствовать себя хорошо, а что-то не долечено, и вы на фронте окажетесь бесполезным элементом. Ещё спросил, партийный ли я. Нет, говорю. Он улыбнулся так и говорит: «Ну ничего, я тоже был беспартийным». Пожелал мне выздоровления и боевых успехов, и встал.