Дань псам. Том 1 - Стивен Эриксон

Пока пожилой киндару выискивал среди побоища достойное седло, Путник взглянул на трупы и убедился, что их и правда изрубили на куски. Конечно, после стервятников и падальщиков остались только комки волос, рваные сухожилия да обглоданные кости, но все равно было понятно: тут орудовали чем-то огромным и остро заточенным, с одинаковой легкостью сносившим головы, ноги и руки. Ни одной сломанной кости – все рассеченные.

Отец выбрал среди остатков самую хорошую сбрую. Путник с удивлением распознал, что седло из Семи Городов, а на подпружном ремне клейма малазанской армии.

Он как раз заканчивал затягивать подпругу – мерин уже не мог спокойно стоять на месте, – когда со стороны лагеря киндару донеслись крики.

Обернувшись, Путник увидел на гребне, через который он сам перешел накануне, всадника. Тот ненадолго замер, огляделся, затем поскакал вниз в долину.

Путник запрыгнул на мерина и подобрал поводья.

– Только взгляни на ее скакуна! – пораженно воскликнул отец. – Это же ягг'атенд! Боги ниспослали нам благословение!

И он тут же сорвался в сторону лагеря.

Путник ударил мерина каблуками и последовал за ним.

Всадник действительно оказался женщиной. Путник сразу же опознал в ней уроженку Семи Городов. Она выглядела заморенной и вымотанной, но в глазах ее пылал яростный огонь, которым она не преминула обжечь Путника.

– Кошмар, ну нигде в мире не скрыться от растреклятых малазанцев! – воскликнула она.

Путник пожал плечами.

– Да? А я вот не ожидал встретить посреди равнины Ламатат угарийку, да еще и на яггском жеребце.

Женщина зарычала.

– Мне сказали, что через эти земли на север прошел демон. Поубивал всех на своем пути, причем с особенным смаком.

– Похоже на правду.

– Ну и славно, – буркнула женщина.

– Почему?

– Потому что я, наконец, смогу вернуть ему коня!

Мальчишка выскочил из Двуволовых ворот и во весь дух припустил по насыпной гравийной дороге, которая, если бежать по ней не сворачивая, приведет на самый край света, к безбрежному и бездонному океану, куда каждую ночь погружается солнце. Увы, так далеко мальчишке было не надо. Его путь лежал через трущобы к холмам – набить полный мешок навоза, сколько можно унести на голове.

Мудрые, тонко чувствующие поэты говорят, что дети видят дальше взрослых, и кто бы взялся это оспорить – тем паче задуматься об этом? За горами открываются бескрайние возможности, одна неправдоподобнее другой, как считают шамкающие стариканы, которых хлебом не корми – дай пожаловаться на несложившуюся жизнь. Только никто не хочет их слушать – это ли не доказательство того, что мир катится в тартарары? Но едва ли ребенку известно слово «неправдоподобный», а если и известно, от него легко отмахнуться. Зачем робко красться к будущему, когда можешь подпрыгнуть, с песней проплыть по воздуху. И кто знает, куда и в каком неведомом краю ты в итоге приземлишься?

Мальчишка бежал, а его вяло провожали взглядами прокаженные. Забытые и потерянные, они сидели возле своих лачуг в саванах из мух, олицетворяющих собой высшую степень безразличия. Порой за мальчишкой увязывались шелудивые одичалые собаки с голодными глазами, гадая, смогут ли загнать и загрызть жертву. Но едва они приближались, мальчишка бросал в них камнями, и тогда, поджав хвост и жалобно скуля, собаки привидениями растворялись в извилистых переулках и щелях под домами.

Солнце взирало свыше с неизменным осознанием своего всемогущества и превосходства. Оно жадно, до капли, выпаривало всю влагу, но утолить свою жажду не могло. Вдоль Бурой бухты задорно шлепали длинноногие птицы, выхватывая клювами блох и прочую мелочь; на плавучих островках нечистот вдали от берега гнездились ящероутки и с шипением вторили каждому колоколу, в унисон с городской клепсидрой, и их гомон плыл над озером Азур. Почему, однако, ящероутки так привязались к придуманной человеком системе отсчета времени – вопрос, на который ученые еще не нашли ответа, несмотря на многовековые исследования. Впрочем, зловонных тварей заботило не то, сколько людей обязаны им работой, а как бы выманить из мутной воды угрей, чтобы те проглотили отложенные яйца. Скорлупа у них прочная и не поддается перевариванию, поэтому, когда чешуйчатые детеныши выколупываются оттуда, они могут сразу до отвала наесться угревыми внутренностями.

Зачем, спрашивается, нужны все эти описания природы, если мальчишка просто бежит, а его длинные, выгоревшие на солнце волосы просто гривой развеваются на ветру? А затем, чтобы еще раз подчеркнуть, сколь незначительно все вокруг – даже это дитя, подобное лепестку, кружащемуся в теплом летнем воздухе. В блаженном безразличии ребенок лишь смутно помнит кошмар, увиденный накануне (и днем ранее, и за день до этого, и так далее) – кошмар, в котором ему привиделось жестокое лицо с едким взглядом, способным прожечь насквозь темнотой своих намерений. Это лицо будет преследовать его каждый день с тем, что полностью противоположно безразличию, и забывчивость дорого обойдется мальчишке, бегущему вверх по склону холма, где под редкими деревцами толпятся мрачного вида козы.

Ибо оборотной стороной блаженного безразличия является суровая ненависть. Что для одного ребенка дар, для другого – боль. Уделите мгновение запуганному зверю по имени Снелл и тем порывам, что терзают его, заставляя мучить нежеланного брата. Он тоже упивается безразличием, этот коренастый, плечистый тиран, перед которым поджимают хвосты бродячие одичалые псы: чувствуют, что он один из них, да еще и самый злобный в стае. Ощущение силы распирает малого изнутри, пока он упрямо преследует свою жертву, явно намереваясь на этот раз не просто побить его – о, не просто! Поселившаяся внутри злоба расправила свои черные, волосатые, как у паука, лапы; ладони тоже превратились в пауков: да, в пауков – с клыками, когтями-крючьями и угольно-черными глазами. Ими можно рвать, а можно жалить ядом… Или и то и другое сразу!