Дело врача - Артур Конан Дойл

Незнакомый пассажир незаметно удалился, как только понял, что у нас сейчас будет личный разговор. Говорил я тихо, хотя отчетливо и веско, поскольку не хотел устраивать сцену. Мне нужно было лишь поддержать слабо тлеющий огонек раскаяния в сердце этого человека. И я заметил, что сумел задеть его за живое. Себастьян выпрямился и ничего не ответил. Минуту или две он стоял, скрестив руки, глядя угрюмо на море перед собою. Потом он произнес, будто про себя:

— Я обязан ему жизнью. Он выхаживал меня, не боясь заразы. Если бы не это, если бы не те недели в горах Непала, я прямо сейчас схватил бы его и выбросил за борт! Да, я сделал бы это… и без колебаний пошел бы на виселицу!

Он прошел мимо нас, как будто не видя, прямой, молчаливый, хмурый. Хильда отступила в сторону, давая ему пройти. Он даже не взглянул на нее.

С того первого вечера мысли о том, какое зло он причинил Хильде, уважение к женщине, которая сумела разоблачить и перехитрить его, делали встречу с нею лицом к лицу все более невозможной для Себастьяна. Хотя на протяжении всего путешествия он обедал в той же столовой и гулял по той же палубе, что и мы, но ни разу не заговорил с нею и даже не глядел в ее сторону. Один или два раза глаза их встретились случайно; Хильда не отводила взгляда, и веки Себастьяна опускались, он быстро уходил прочь. Находясь среди людей, мы никак не выказывали взаимной неприязни, но публика на борту догадывалась о напряженности наших отношений: знали, что профессор Себастьян и доктор Камберледж прежде работали вместе в одном госпитале в Лондоне, что между ними возникли разногласия и доктор Камберледж уволился — а это, конечно же, сделало совместное плавание на одном пароходе весьма неловким для обоих.

Мы прошли через Суэцкий канал в Средиземное море. Себастьян больше не заговаривал с нами. Пассажиры тоже держались в стороне от одинокого, нелюдимого старика, который медленно мерил большими шагами шканцы, погруженный в свои мысли, заботясь лишь о том, чтобы не столкнуться с Хильдой и мною. Он был не расположен к общению. Хильда же, благодаря своей деловитости и обаянию, сделалась любимицей всех женщин, а ее красота покорила мужчин. Впервые в жизни Себастьян почувствовал, что его избегают. Он все больше погружался в свой внутренний мир; его проницательные глаза начали тускнеть, речь утрачивала магнетическую притягательность. По сути, Себастьян и прежде овладевал вниманием только молодых мужчин с научными склонностями — в них его страсть, его всепоглощающее увлечение всегда вызывало мощный отклик.

День за днем мы продвигались вперед; вот мы уже прошли Гибралтар и приближаемся к Ла-Маншу… Наши мысли начали приобретать домашний оттенок. Все строили планы в ожидании, когда достигнут Англии. Из саквояжей были извлечены потрепанные книжицы старины Брэдшоу, все обсуждали, на какой поезд лучше сесть, если мы прибудем к такому-то часу во вторник. Мы плыли вдоль побережья Франции, огибая западные мысы Бретани. Вечер выдался прекрасный; конечно, здесь было прохладнее, чем в южных морях, и все же почти по-летнему тепло. Мы любовались отдаленными утесами Финистера[65]и многочисленными островками, окаймлявшими край континента, — все они были залиты волшебным алым сиянием заката. На вахте стоял первый помощник, очень самоуверенный и беззаботный молодец, красивый и темноволосый — из тех молодых людей, которых больше заботит впечатление, производимое ими на пассажирок, чем неукоснительное исполнение служебных обязанностей.

— Не спуститься ли тебе в каюту? — спросил я у Хильды около половины одиннадцатого. — Ночь будет намного холоднее предыдущих, и как бы тебе не простудиться!

Поглядев на меня с улыбкой, она поплотнее закуталась в свою белую и пушистую шерстяную накидку.

— Значит, я представляю для тебя некоторую ценность? — спросила она (видимо, мой взгляд выражал больше нежности, чем пристало простому знакомому). — Спасибо, Хьюберт, но я вниз не пойду. И ради благоразумия не советую также и тебе. Я не доверяю этому первому помощнику. Он слишком беспечен для моряка, а сегодня его голова занята исключительно прекрасной миссис Огилви. Он флиртовал с нею напропалую с момента ухода из Бомбея, и он знает, что завтра они расстанутся навсегда. Навигация его сейчас интересует в последнюю очередь. Думает он только о том, что его вахта скоро окончится, он сможет сойти с мостика и поговорить с нею на шканцах. Она уже там, видишь? Любуется звездочками и ждет его у компаса? Бедное дитя! Ей достался плохой муж, и она позволила себе слишком далеко зайти с этим пустоголовым парнем. Я буду рада за нее, когда она благополучно высадится на сушу и ускользнет из его захвата.

Подтверждая слова Хильды, первый помощник глянул вниз, на миссис Огилви, и вытащил из кармана свой хронометр с ободряющей улыбкой, словно говоря: «Остается всего полтора часа! В двенадцать я буду с вами!»

— Знаешь, ты права, Хильда, — ответил я, выбросив за борт недокуренную сигару и присаживаясь рядом с моей любимой. — Мы приближаемся к одному из худших отрезков побережья Франции. Уже недалеко до Уэссана. Жаль, что на мостике сейчас не капитан, а этот суматошный, самодовольный молодец. По его мнению, он знает о мореплавании все и сможет провести корабль через любые скалы по курсу с завязанными глазами. У меня всегда вызывают недоверие люди, которые так освоились со своим предметом, что никогда не задумываются. В этом мире не думая далеко не уйдешь.

— А маяка на Уэссане не видно, — заметила Хильда, поглядев вперед.

— И в самом деле… Наверно, дымка скрывает горизонт. Видишь, как звезды тускнеют? И сыро становится. В Ла-Манше будет туман.

Хильда беспокойно пошевелилась в своем кресле.

— Плохо… Нашему первому помощнику нипочем и Уэссан, и все дальнейшее. Он позабыл о существовании бретонских берегов. Ресницы миссис Огилви — вот что его занимает. Очень красивые, длинные ресницы, согласна; но они не помогут ему пройти через эту узость. Говорят, это опасно.

— Опасно! — ответил я. — Да ничуть — при разумной осторожности. Опасно не море, а необъяснимая беспечность мореходов. В море всегда много места — если вовремя им воспользоваться. Конечно, порой столкновения с рифами и айсбергами избежать не удается, они действительно опасны, особенно в тумане. Но я достаточно плавал, чтобы знать: ни одно побережье в мире не опасно, если бы не тяга срезать углы. Капитаны больших судов ведут себя точно как кебмены на улицах Лондона: каждый из них уверен, что сумеет проскочить, не зацепив другого — и они действительно проскакивают девять раз из десяти. Так и моряки. На десятый же раз они влетают на скалы только из-за своего легкомыслия, и теряют свой корабль. А потом в газетах всегда задают вечный вопрос, по-детски наивный: как, мол, такой опытный и способный мореплаватель мог допустить такую ошибку в своих расчетах? Это не ошибка. Он просто хотел срезать угол и однажды срезал чересчур — в итоге он обычно теряет жизнь, и свою, и пассажиров. Вот и все. Те, кому приходилось бывать в море, отчетливо это понимают.

Тут один из прогуливающихся пассажиров, чиновник из Бенгалии, подсел к нам. Он подтащил свое кресло поближе к Хильде и пустился в обсуждение глаз миссис Огилви и ухаживаний первого помощника. Хильда не терпела сплетен; она отделалась общими междометиями, через три минуты беседа плавно перетекла к вопросу о влиянии Ибсена на английскую драматургию, и мы позабыли об острове Уэссан.