Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева

билет, ежели имеется возможность, и отправляйся смотреть «за бугор».

Бог ты мой, исчезло это понятие, бугры ли срыли, дефиниция ли устарела, нет его, и выражение позабылось. Забывалось оно постепенно, слово передавало свою оболочку другому понятию, загружалось новым смыслом. Позднее «бугром» назывался уже начальник малозначительного ранга, и потому слово звучало насмешливо, задирая, вроде бы «прыщ». Если помните, то у Василия Шукшина в сказке «До третьих петухов» герой интересуется у начальничьей секретарши, когда бугор будет в яме, подразумевая кабинет этого начальника и его самого. Прежде «бугор» значил иное. Думаю, имелись в виду некие зрительно-смысловые ориентиры, те дальние дали, в общем-то, недостижимые – сколько ни иди, сколько ни катись, сколько ни лети, не дойдёшь, не доедешь, не долетишь – откуда встаёт солнце: «из-за бугра», и куда садится: «за бугор», не восток, и не запад, а запредельность, какой и была заграница для обыкновенного советского человека, и не среднего, а выше среднего, и даже значительно выше. Это не фантазии, не домыслы, взять хотя бы стихи из школьной хрестоматии.

Пригорок Пушкино горбил

Акуловой горою,

а низ горы —

деревней был,

кривился крыш корою.

А за деревнею —

дыра,

и в ту дыру, наверно,

спускалось солнце каждый раз,

медленно и верно.

Тот же маршрут, только изложенный стихами: из-за пригорка солнце встаёт, за пригорком садится. Такое вот фольклорное понимание недостижимого «там», не зря Остап Бендер повторял, что «заграница – это миф о загробной жизни». О ней мечтали только самоубийцы, кто захочет в здравом уме и твёрдой памяти отправляться на тот свет? Довольствовались чужими рассказами, обходились телерепортажем. Об этом тоже вспоминал Константин Ваншенкин: «Спортивные соревнования еще долго передавались лишь в прямой трансляции. Летом 1966 года проводился мировой футбольный чемпионат в Англии, и транслировалось большинство матчей – по два в вечер. Даже по европейскому времени они заканчивались поздно, а у нас – двухчасовая разница – глубокой ночью. Мы смотрели их за городом, и у меня, как бывает в таких случаях, сдал телевизор. Пустил сосед, инвалид войны Виктор Михайлович Никольский – замечательный человек. Сейчас его уже нет на свете. И деда нашего тоже нет. Он, как и Никольский, садился смотреть, но вскоре не выдерживал, начинал клевать носом. Однажды он поднял голову и произнес в задумчивости: “Станга!”.

Рядом со мной сидел мой приятель, конструктор вертолетов, живший в то лето по соседству. За стеною спала семья Никольских, было неловко, что мы мешаем, но нельзя же было отказаться от этого. В перерывах между таймами и матчами мы выходили в сад, закуривали. Высоко над нами мерцало небо, густо наполненное звездами, заслоняя чуть ли не половину его, черной стеной нависал над поселком лес. И во всех окнах, как пруды под луной, молочно отсвечивали телевизоры. Курящие тушили сигареты – пора! А там – перехватывал мячи белокурый красавец Бобби Мур, бил с разворота всеобщий любимец Бобби Чарльтон, потрясая кулаком, взвивался в воздух празднующий удачу Эйсебио, закрывая лицо руками, шел с поля плачущий Пеле. И все это было не вчера, не утром, не в записи, а сию минуту, сейчас».

Описываемый автором песни репортаж – репортаж из чужой страны, с чужого поля, соответственно распределяются и смысловые акценты: наши – молодцы, судья – уважаемый в профессиональном сообществе мастер, противники – достойные соперники. Тут лишнего не скажешь, иное дело – игра в родном отечестве, когда можно отвести душу, как оно у Высоцкого: “Комментатор из своей кабины кроет нас для красного словца…”».

Здесь тоже красное словцо, но другого рода: мастер кожаного мяча и любимец нашей сборной. Наверное, советская эпоха создала этих устойчивых формул больше, чем любая иная: черное золото (нефть), белое золото (хлопок), корабль пустыни (верблюд), люди в белых халатах (врачи и, добавим, больничный персонал – тогда медики по цвету халатов не различались, может, только служитель морга носил халат из чёрного или тёмно-синего сатина). А сколько отточенных формул дал кинематограф! «Им покоряется небо», «Три тополя на Плющихе» (в рассказе Александра Борщаговского, послужившем основой для сценария, была Шаболовка, но слово очень сомнительное, и заменили), «Взрослые дети». А были ещё реплики киноперсонажей, с интонацией, с мимикой, с известной всем смысловой орбитой: «МУР есть МУР», «Если я встану, то ты ляжешь», «Я не трус, но я боюсь», «Начальство надо знать в лицо!», «А где бабуля? Я за неё», «Надо, Федя, надо», «Восток – дело тонкое».

Но, кажется, советская массовая песня тут не имеет равных, какую пластинку ни поставь, какую волну ни слови. Из радиоприёмника на две программы, из радиоточки без программ вообще, из репродуктора, укреплённого на столбе в глуши какого-нибудь парка культуры и отдыха имени неизвестно кого, раздавались песни в концертах по заявкам, в концертах без заявок.

Звучали и песни о целине, где не сегодня-завтра взойдут невиданные хлеба:

Прощай, моя сторонка,

Мой дом родной, прощай.

С путевкой комсомола

Я еду в дальний край.

Где встретимся мы снова,

Ещё не знаю сам,

Пишите нам, подружки,

По новым адресам!

И песни о тайге, где вот-вот поднимутся новые города, и стены домов раздвинут вековечные деревья:

Главное, ребята,

сердцем не стареть.

Песню, что придумали,

до конца допеть.

В дальний путь собрались мы,

А в этот край таежный

Только самолетом

можно долететь.

И о юной смене, что явится на место отцов и дедов:

Орлята учатся летать,

Им салютует шум прибоя,

В глазах их – небо голубое…

Ничем орлят не испугать, —

Орлята учатся летать!..

Эти словесные формулы, словосочетания, определения входили в ежедневную речь, пропитывали её – готовыми формулами с готовым смыслом пользоваться сподручнее. Формулы эти использовали журналисты в заголовках статей, как использовали строчку из песни АГ «Спрашивайте, мальчики!», когда автор уже был в эмиграции, использовали теле– и радиокомментаторы, заодно добавляя и собственные, рождённые в озарении чувств. Тот же Николай Озеров, сочинивший, как считается, выражение (и оно стоит на словесной формуле): «Большой мастер кожаного мяча», хотя обходился чаще всего готовыми формулировками, которые аккуратно записывал в рабочие блокноты.

Мгновенная импровизация, случалось, абсурдная, также имелась в арсенале спортивного комментатора. Можно вспомнить, например, фразу Котэ Махарадзе: «Пока мяч в воздухе, коротко о составах играющих